«ОТЕЦ ПАВЕЛ АДЕЛЬГЕЙМ»

СУДЕБНЫЙ ПРОЦЕСС

1

Место действия

Трамваи в Ташкенте ходят медленно и с большими перерывами. Для того чтобы добраться от гостиницы, где я остановился, до суда, нужен был час. Процесс начинается в девять, но в суде нужно быть раньше. Я приехал за час до начала. У здания суда - человек двести. Толпа плотно подпирает двери в надежде проникнуть в зал судебного заседания. Несмотря на раннее время, июльское солнце печет невыносимо. Но в тень никто не идет. В толпе большинство женщин, одетых в черные, свободного покроя платья, в белых косынках, завязанных под подбородком и надвинутых на лоб. Черно-белый цвет придает толпе траурноторжественный вид. К девяти часам подъехала машина с конвоем МВД. Сержант по-хозяйски постучал, и дверь суда отворилась. Толпа устремилась к двери.

-  Отвались! Кому сказали — отвались! - зычно крикнул сержант. На помощь сержанту, заслоняя проход, появился старший лейтенант.

—  Будете напирать, никого не пустим! — грозно предупредил он.

Вдруг из толпы кто-то пронзительно крикнул: "Привезли, привезли!" Метрах в пятидесяти от здания суда остановился воронок.1 Из него выпрыгнул на землю Павел Анатольевич. Одет он был в темные брюки и белую рубашку. В руках у него был пиджак и котомка с продуктами. Сразу же его окружил вооруженный конвой. Высокие здоровые солдаты с винтовками и примкнутыми к ним штыками создали вокруг него кольцо.

Увидев толпу и, видимо, узнав знакомых, Павел Анатольевич улыбнулся беззащитной детской улыбкой. Надел пиджак, белый ворот рубашки выпустил поверх него и застыл. Весь его облик излучал юношескую пылкость, доброту, свет. Раздалась команда "шагом марш", и его повели.

В толпе кто-то запричитал: "Сердешный ты наш! За что же-то они тебя, супостаты!” Многие молились. Две пожилые женщины, оттолкнув конвой, припали к руке отца Павла. Кто-то встал на колени.

Резкая команда "разойдись, стрелять будем" отодвинула толпу, солдаты оторвали припавших к руке отца Павла женщин и почти бегом ввели его в суд. Вслед за ним вошел и я. Адельгейма посадили на специально отгороженное для заключенных место. Справа и слева встали конвойные. Несколько человек сидело у окон, а сержант расположился у двери. Проходя мимо Адельгейма я поздоровался.

— Здравствуйте, Павел Анатольевич.

Сержант сразу вскочил и рявкнул: ”Не разговаривать, запрещено".

Здесь я вынужден сделать небольшое отступление и рассказать о праве адвоката на общение со своим подзащитным в процессе. Допущенный к делу адвокат имеет право на свидание и обязан оказывать обвиняемому необходимую ему юридическую помощь.

В судебном же заседании свидание адвоката с подзащитным возможно только во-время перерыва в процессе и под неослабным вниманием конвоя. Практически это происходит так. Стучишь в дверь совещательной комнаты, где находится состав суда. Если тебе разрешают войти, то обращаешься с просьбой о свидании. Секретарь передаст разрешение судьи начальнику конвоя, и можно приступить к беседе. Беседа проходит тут же на глазах у конвоя, который слушает и докладывает судье обо всем, что говорит адвокат подсудимому. Сколько адвокаты ни добивались изменения порядков, но воз и ныне там. Десятилетиями этот вопрос "подымают", но решения его не предвидится. Так обвиняемый оказывается без поддержки защиты. Он не может обсудить с адвокатом свои ответы на вопросы суда, прокурора, экспертов. Попытки адвокатов оказать юридическую помощь подзащитному расцениваются как дисциплинарный проступок и влекут за собой вынесение судами частных определений, в которых суд доводит до сведения "о неправильном" поведении адвоката.

В зал вошел начальник конвоя, молодцеватого вида младший лейтенант. Конвойные вскочили. Сержант хотел отрапортовать по форме, но начальник, махнув рукой, сказал "отставить" — и сел рядом с сержантом на скамью. Сержант что-то прошептал начальнику и тот, повернувшись ко мне, сказал:

—  Разговоры запрещены. Хотите разговаривать, обращайтесь к судье.

—  Хорошо, я пойду спрошу разрешения у судьи, чтобы поздороваться с подзащитным.

Я вышел из зала. В кабинете судьи не было. Секретарь сказала, что она у председателя городского суда, а без нее разрешить свидание в процессе никто не может. Напрасно прождав полчаса, я вернулся в зал. Время близилось к десяти. За окнами зала гудела толпа, слышны были выкрики "почему не пускают?"

В половине одиннадцатого в зал суда вошла девушка. В руках у нее пузырек с чернилами, ручка и стопка бумаги. Подошла к начальнику конвоя и, сказав: "Можно запускать людей", -села за стол секретаря судебного заседания.

Начальник конвоя переспросил: "Запускать всех?"

-  Нет, только на сидячие места.

Я посчитал, в зале было около тридцати мест. Большую половину зала заняли судейский стол, столы обвинения, защиты, огороженное место для заключенного. Две передних скамьи были предназначенны дпз допрошенных свидетелей.

Из конвойной комнаты вызвали подкрепление, и к входной двери суда направился наряд из шести солдат.

—  Открывай, — скомандовал начальник. Дверь отворилась с треском, и в узкий проем, образованный открытой половинкой двери, устремились, отталкивая друг друга, люди. Наконец, несколько человек оторвались от толпы и оглядываясь побежали по коридору. Увидев открытую дверь, бросились туда и сели в первый ряд.

Подошел один из конвойных и приказал освободить передние скамейки. Зал заполнился моментально. Все, даже старушки, бежали, чтобы занять места. Потом, сидя в зале, запыхавшись вытирали кончиками белых платков пот, доставали лекарство и запивали его водой из принесенных с собой бутылок. Придя в себя, сразу опускали головы до колен и незаметно крестились. Потом поворачивались в сторону отца Павла и страдальчески смотрели на него.

А у дверей суда шла настоящая битва. Конвойные пытались закрыть дверь, но толпа напирала. Вдруг раздался пронзительный бабий крик. ”Ой, батюшки мои, зажали, раздавили!” Крик сменился плачем и воем. Но остановить людей было невозможно. Еще немного, и они опрокинут солдат. Старший лейтенант вызвал подмогу. Пройдя через черный ход и обежав вокруг здания, солдаты подбежали к толпе с тыла. Разбрасывая и отталкивая людей в стороны, ругаясь и уговаривая, солдаты пробились к дверям. Дверь закрылась. Процесс можно было начинать. В зал вплыла судья. За ней покорно шли, опустив головы, двое мужчин, один — русский, другой - узбек. Вскочив со стула, секретарь скомандовала звонким голосом: "Встать! Суд идет!” Неохотно подымаясь, люди смотрели на шествующий по залу суд и вздыхали.

Встав у своего места за судейским столом и держа в руках дело, судья скомандовала "Садитесь!" — и отчетливо и внятно произнесла: "Судебное заседание Ташкентского городского суда объявляется открытым. Слушается уголовное дело по обвинению Адельгейма..."

2

Действующие лица

Только тут я обратил внимание на то, что напротив меня за столом обвинителя сидит высокая, худая, коротко остриженная, с бесцветным лицом женщина. Серые холодные глаза привычно и безучастно смотрели на подсудимого.

—  Товарищ секретарь, доложите о явке, - приказала судья.

Секретарь встала и отчеканила:

—  Прокурор, старший помощник прокурора Ташкенской области Шевченко, адвокат, член Московской городской коллегии адвокатов Юдович, общественный обвинитель Олененко, а также свидетели, указанные в списке обвинительного заключения, явились; за исключением: Шамсутдиновой, Баркова, Караева, Якунина, Эшлимана, Карелина, Погорелова, Водопшина и Свистуна. Подсудимый Адельгейм доставлен в зал под конвоем, подсудимые Пивоварова и Шкуренок под подпиской о невыезде, также в зале. Причина неявки свидетелей неизвестна.

Итак, начинаются режиссерские поправки. Необходимые для защиты свидетели отсутствуют, а не вызывавшийся в суд общественный обвинитель - на месте. Пока судья удаляет из зала свидетелей, обдумываю создавшееся положение. Свидетели выходят из зала, передняя скамья освобождается, но остается девочка, небольшого роста, хрупкая с нагловатыми, хитрыми глазенками, удивленно смотрящими на происходящее. Это Таня Шкуренок — одно из главных действующих лиц разворачивающейся трагедии.

Когда дверь за последним свидетелем захлопнулась, Лобанова обратилась к Павлу Анатольевичу.

—  Ваша фамилия?

—  Адельгейм.

—  Имя, отчество, год рождения, образование, семейное положение?

Павел Анатольевич спокойно ответил на все вопросы. Подождав пока секретарь записала ответы, Лобанова продолжала:

—  Ваша национальность?

—  Русский.

—  Русский? - с недоверием переспросила судья. А почему же такая странная у Вас фамилия, не то немецкая, не то еврейская?

—  Я русский, христианин, а предки мои из Германии.

—  Ну русский, так русский, - прокомментировала судья.

—  Когда Вам вручили копию обвинительного заключения?

Получив ответ, Лобанова о том же спросила Шкуренок А. В. и Пивоварову Е. Я., и объявила состав суда. Назвала фамилии прокурора, адвоката, секретаря судебного заседания.

Три фамилии начинались на "Ш." Прокурор Шевченко, народный заседатель Шевцов, секретарь Шагина.

—  Ша, ша, ша! — мысленно произношу я, — все должно быть тихо — ша, ша, ша! Нет, тихо не будет!

—  Есть ли отводы составу суда, кому либо из судей, прокурору или секретарю? — Голос Лобановой звучал громко, внятно и официально. — Разъясняю Вам, — продолжала- она, — отвод может быть заявлен только по основаниям, указанным в законе.

Открыв уголовно-процессуальный кодекс, она зачитала статью об основаниях отвода.

—  Подсудимый Адельгейм, Вам ясно Ваше право на отвод?

Оснований для отвода, как правило, не бывает ни у кого. Судья не родственник ни обвиняемому, ни потерпевшему, он не свидетель и не эксперт. Доказательств того, что судья прямо или косвено заинтересован в вынесении обвинительного приговора у Павла Анатольевича не было. Поэтому он заявил, что отводов судьям и прокурору у него нет.

—  Доверяете ли Вашу защиту адвокату?

—  Доверяю.

—  Вам разъясняются Ваши права: Вы имеете право знать, в чем обвиняетесь, давать объяснения предъявленному обвинению, представлять доказательства, заявлять ходатайства. Вы имеете право на последнее слово и обжалование приговора.

Все это Лобанова произнесла привычной скороговоркой и сразу же, обращаясь только к Адельгейму, спросила:

—  У Вас ходатайства есть?

—  Все ходатайства заявит мой защитник.

—  У защитника мы еще спросим, а сейчас я спрашиваю, есть ли ходатайства у Вас?

—  Я еще раз повторяю, что все необходимые ходатайства заявит мой адвокат, — спокойно парирует Адельгейм.

—  Садитесь! Есть ли ходатайства у участников процесса? Товарищ прокурор, у Вас, кажется, что-то было.

Прокурор встала и спокойно зачитала заранее подготовленное и отпечатанное на машинке ходатайство о том, что она просит допустить в качестве общественного обвинителя товарища Олененко, выдвинутого общим собранием преподавателей одного из ташкентских институтов. Протокол общего собрания, доверенность, заверенная подписью председателя, секретаря собрания и печатью института, подтверждали его полномочия. Прокурор передала документы судье. Даже не взглянув на них, Лобанова наклонилась направо и налево к заседателям, они кивнули головой, и судья начала диктовать секретарю определение. Я встал.

—  Товарищ председательствующий, я прошу не нарушать права защиты. В соответствии с законом Вы обязаны дать мне возможность ознакомиться с документами и выслушать мое мнение по заявленному ходатайству.

Лобанова посмотрела на меня с досадой, но согласилась и передала мне документы для ознакомления. Документы были оформлены правильно. Через несколько минут судья протянула руку за документами и нетерпеливо ждала, чтобы я вернул их ей. Но я не торопился их отдавать.

—  До того как я выскажу свое суждение по заявленному прокурором ходатайству, я прошу разрешения задать вопросы по поводу представленных документов кандидату в общественные обвинители — Олененко.

Торопясь быстрее закончить процедурные вопросы, судья разрешила.

—  Скажите, кто выдал Вам доверенность?

Мой вопрос был явно неудачен, и Лобанова не преминула этим воспользоваться:

—  Вопрос снимается, так как ответ содержится в документе. Следующий вопрос.

—  Какое отношение к Вашему коллективу имел Адельгейм, знали ли Вы или члены Вашего коллектива его до собрания?

Олененко с готовностью ответил:

—  Нет, не знали.

—  Кто же предложил выдвинуть общественного обвинителя и кто информировал собрание о деле Адельгейма?

Судья вновь хотела вмешаться, но Олененко уже успел ответить:

— К нам в институт приходили два следователя, были на собрании и сказали, что нужен общественный обвинитель.

Лобанова сразу прервала его и, обращаясь ко мне, заявила:

—  Ваши вопросы не имеют отношения к делу. Ваше мнение по заявленному ходатайству, пожалуйста.

Решение о том, как поступить у меня уже созрело.

—  Одновременно с рассмотрением ходатайства о допуске общественного обвинителя к участию в процессе я прошу рассмотреть мое ходатайство о допуске общественного защитника, выделенного общим собранием прихожан и церковной двадцатки.

Вопреки моим ожиданиям, прокурор поддержала мое ходатайство и посчитала возможным участие в деле и общественного обвинителя, и общественного защитника.

Посоветовавшись с заседателями, Лобанова объявила, что суд постановил допустить к делу общественного обвинителя Олененко, а ходатайство защиты о допуске общественного защитника — отклонить, так как церковь отделена от государства и не является общественной организацией.

—  Есть ли у участников процесса другие ходатайства? — спросила судья.

—  У защиты ходатайства есть. Первое. В число лиц, вызываемых в суд, не включен никто из экспертов, проводивших литературно-идеологическую экспертизу. Обвинительное заключение ссылается на экспертизу как на доказательство вины Адельгейма. Заключение экспертов должно быть проверено в суде. Поэтому я прошу вызвать в суд всех экспертов во главе с профессором Маковым. Второе. Таня Шкуренок — несовершеннолетняя. Ей всего пятнадцать лет. Ее законный представитель — мать, Шкуренок Анна Васильевна, — подсудимая. Считаю необходимым вызов в суд учителя школы, для того чтобы он присутствовал при допросах несовершеннолетней.

Судья слушала внимательно, потом в нарушение процедуры задала вопрос мне.

—  Думали ли Вы о том, где мы сейчас возьмем экспертов и педагога? Ведь время сейчас каникулярное, и все они, наверняка, в отпуске.

Я мог не отвечать. Но я решил парировать ее выпад против меня.

—  Время слушания дела определяет суд, и протокол предания суду подписан Вами. По закону суд и лично Вы должны обеспечить явку экспертов в судебное заседание.

Не дав слова прокурору, Лобанова схватила тома, вскочила и уже на ходу бросила в зал:

—  Объявляется перерыв на десять-пятнадцать минут.

Какой смысл был в ходатайствах защиты? Я надеялся допросом экспертов показать надуманность обвинения, ложность и ненаучность экспертизы. Отсутствие экспертов в суде лишало меня этой возможности. Почему-то следствие не хотело, чтобы эксперты были в суде, и поэтому не включило их в список лиц, вызываемых в суд. Присутствие педагога при допросе несовершеннолетних, как подсказывал мне мой опыт, увеличивало шансы на то, что Таня на суде расскажет правду.

3.

Перерыв

Для чего существуют перерывы в судебном процессе? Ну что за нелепый вопрос, возмутится читатель и будет неправ. У перерывов свое функциональное значение. Перерыв объявляется для подсудимого и публики. Для судьи и прокурора перерыв — это напряженная работа. Не стесненные законом, публичностью и гласностью уголовного процесса, в привычной рабочей обстановке судья сговаривается с прокурором обо всем, что потом будет ею написано в совещательной комнате с соблюдением судебной процедуры. Но не только с прокурором совещаются судьи. Перерыв - это время докладов начальству, консультаций со следователями, время ответственных звонков. В общем, перерыв — время получения указаний для "самостоятельных" судебных решений.

Во время перерыва я остался в зале. Вдруг Адельгейм без разрешения конвоя обратился ко мне.

- Вы видели в зале следователя КГБ Витенкова? Высокий в кремовой безрукавке?

Конвойный грозно закричал: "Прекратить разговоры", - но все, что Павел Анатольевич хотел, он уже успел сказать. Я еще раньше обратил внимание на высокого молодого человека, с сильными руками, которого конвойный с почтением впустил в зал. Но я не знал, что это был Витенков.

— Так, — подумал я, — решил непосредственно сам наблюдать, как будет происходить процесс. Так сказать, авторский надзор.

Несмотря на предупреждение конвоя, Адельгейм вновь обратился ко мне.

- А следователю можно быть в зале суда?

Этот вопрос в судах возникал неоднократно. Присутствие следователя в судебном заседании подсудимым воспринимается как открытое давление на суд. Поэтому сами следователи на процессе присутствуют редко. Есть другие скрытые формы воздействия на суд. Но в процессе Адельгейма было иначе. Следователь КГБ Витенков постоянно присутствовал в зале суда, следил за допросами подсудимых, свидетелей и эксперта, а потом, укрывшись в кабинете судьи, вместе с ней решал все вопросы.

Попытки адвокатов добиться удаления следователя из зала суда, предпринимаемые в обычных уголовных процессах (не говоря уж о процессах политических), успеха не имели. Отклоняя ходатайство защиты, суды мотивировали отказ тем, что то, что законом не запрещено, считается разрешенным. Поэтому я ответил Павлу Анатольевичу, что закон не запрещает следователю присутствовать в суде.

В зале было душно, и открывать окна было бессмысленно: на улице — еще жарче. Потолочные вентиляторы работали во всю мощь моторов, но прохладнее от этого не становилось. Павел Анатольевич вытирал вспотевшее лицо. Гимнастерки конвоя промокли и стали темнозелеными. Едкий запах юфтовых сапог и пота выталкивал всех в коридор. Вышли прокурор и секретарь. У меня в запасе было десять минут» и я, решив попить воды или квасу, вышел на улицу. На углу торговали газированной водой. Стояла длинная очередь. Меня пропустили вперед. Вода оказалась теплой и без газа. Продавщица объявила: "Газ кончился." Но людей мучила жажда, и они бросали в тарелку пятаки и пили теплую невкусную влагу. Метрах в ста от тележки с водой стояла бочка с квасом. Черными буквами масляной краской на фанере было наттисанно "кваса нет". Так и не утолив жажду, я поспешил в зал суда. Время, объявленное для перерыва» истекло, но в зале никого не было. Только через час появилась секретарша и объявила обеденный перерыв. Павел Анатольевич достал из котомки хлеб, сыр, сахар. Солдат принес ему в жестяной кружке воду, и обед начался.

В два часа время объявленного обеденного перерыва истекло, но перерыв продолжался. Я решил выяснить, когда же, наконец, процесс будет продолжен. Дверь в кабинет судьи была полуоткрыта. Кроме Лобановой там были прокурор и следователь КГБ Вигснков. Увидев меня, судья пригласила зайти и, предугадывая мой вопрос, объяснила:

-  Мы связываемся с экспертами.

Значит, решил я, тройка решила мое ходатайство удовлетворить. В конце дня суд, наконец, решил вызвать экспертов и педагога. После чего был объявлен перерыв до следующего дня.

Когда я вышел в коридор, ко мне подошли адвокаты из ташкентской коллегии. Один из них, узнав, что я защищаю Адельгейма, спросил:

-  Ну-с, как дельце? Как будете защищать?

И не ожидая ответа, продолжал:

—  Мы, знаете, уважаемый, отказались от защиты... рискованно... да и не к чему...

Потом с горечью добавил:

—  Все равно, что с... против ветра.

Я не ответил ему. Он был в значительной степени прав. Я знал об отношении ташкентских адвокатов к участию в политических процессах, да и не только ташкентских... Многие мои коллеги из Москвы тоже придерживались этой позиции, и не без основания. Если судебный процесс — политический спектакль, фарс с заранее написанным сценарием и известным концом, то честнее в таком спектакле не участвовать.

Так-то оно так! Не участвуя в процессе, можно сохранить душевный комфорт и довольствоваться собственной порядочностью. Но кто поможет таким людям, как Адельгейм? Если не будет адвоката по соглашению, то он будет назначен судом, и к обвиняемому придет человек, который не связан с его близкими, и к которому у него нет доверия. Поможет ли он Адельгейму? Сделает ли он хотя бы то немногое, что может и должен сделать? Нет, отказываться от защиты нельзя, и я буду защищать Адельгсйма. В этом есть практический смысл. В юстиции появилось и повсеместно бытует интересное явление: двойные оценки происходящего, двойной счет. Одни оценки, один счет, для официального употребления по долгу службы; другой - для себя, для семьи, для друзей. И оценки эти у одних и тех же лиц диаметрально противоположны. Несколько раз я был случайным свидетелем разговоров, подтверждающих мои наблюдения. Вот один из них:

—  Я вчера осудила человека. Ну ни за что! Всю ночь не спала. Ведь мой сын говорит и думает также! И знаете, я не могу ему возражать, он во многом прав! Но, что я могла сделать, я обязана была его осудить, я ведь государственный человек.

Разговоры экспертов между собой также подтверждали мои наблюдения.

—  Мне так неловко, что я участвовал в процессе. Во многом обвиняемый прав. Симпатичный человек. Но что я могу сделать? Я обязан был подтвердить заключение, которое дал на следствии.

Двойной счет, двойная оценка - что это? Раздвоение личности?

Второй счет владеет умами людей. Вот этот второй счет - самостоятельное, неподконтрольное государству мышление и есть почва инакомыслия. Для него нужна правда. И если адвокат может сказать хоть одно слово правды, он обязан его сказать и обязан защищать. Я придерживаюсь этой позиции, надеясь, что она даст свои всходы, и люди освободятся от этого двойного счета.

Второй день

И опять солнце было испепеляюще жарким. И опять у здания суда стояла толпа. Но конвой приобрел опыт. Снаружи у входной двери стояли солдаты и вместе с милиционерами никого к дверям и не подпускали. Потом в здание суда по списку впустили свидетелей и человек пятнадцать из публики. Я вошел последним. Солдат из конвоя захлопнул дверь и закрыл ее на внутренний засов. Зал, где вчера заседал суд, был закрыт. Сегодня суд будет работать в маленьком зале, таким образом удастся уменьшить число присутствующих.

Заседание началось ровно в девять. Судья объявила, что в процесс в качестве эксперта приглашена Кислова О. П., которая будет давать заключение от имени всех экспертов. Я просил, чтобы присутствовали все эксперты, но просьба была отклонена. Лобанова торопилась. Вчерашние ходатайства защиты нарушили намеченные ею сроки хода дела.

-  Суд переходит к разрешению вопроса о возможности рассмотрения дела в отсутствие неявившихся свидетелей — Якунина и других. Ваше мнение, товарищ прокурор.

-  Считаю возможным заслушать дело в отсутствие неявившихся свидетелей, а в случае надобности огласить их показания.

-  Каково мнение защиты?

-  Я прошу уточнить, во-первых, список неявившихся свидетелей, во-вторых, данные о вручении повесток каждому из них; в-третьих, свидетель Водопшин Федор Иванович содержится под стражей в следственном изоляторе № 1 МВД Узбекской ССР. Прошу суд вынести определение, которым поручить конвою доставить его в суд. Необходимость и важность его показаний подтверждаются тем, что на него ссылается обвинение и он включен в список лиц, вызываемых судом.

Лобанова нервничает, но обращаясь к секретарю, приказывает:

-  Прочитайте кто из свидетелей нс явился.

-  Не явились: Шамсутдинова Г. А. - повестка ей послана, причина неявки неизвестна. Баркова Е. В. и Караев А., живущие в г. Бухара и г. Кагане - больны. Якунин, Эшлиман, Карелин живут в Москве. Свидетель Свистун живет в Киеве.

-  Товарищ адвокат. Вы удовлетворены? -раздраженно спрашивает Лобанова.

-  Нет! Я бы просил приобщить к делу данные о том, что свидетелям Якунину, Эшлиману, Карелину и Свистуну посылались повестки. Кроме того, секретарь не сообщила, вызывался ли находящийся под стражей свидетель Водопшин. Без зтих свидетелей слушать дело нельзя.

Лобанова не выдерживает.

—  Вы что же, будете указывать суду, что делать? — и грозно добавляет:

—  Товарищ адвокат, ведите себя скромнее.

—  Я настаиваю на своем заявлении и прошу его обсудить.

Лобанова отмахивается от меня.

—  Хорошо, мы его обсудим, обсудим...

—  Прокурор, Ваше мнение?

—  Считаю что и без этих свидетелей можно слушать дело.

—  Суд удаляется для вынесения определения, — объявила судья и вместе с заседателями исчезла в совещательной комнате, расположенной рядом с судебным залом. Через десять минут суд вышел в зал, и Лобанова прочитала определение:

—  Дело слушанием начать в отсутствие неявившихся свидетелей. Вопрос о необходимости их явки решить в конце судебного заседания.

И сразу же, на одном дыхании сказала:

—  Переходим к судебному следствию.

Оглашается обвинительное заключение.

Судья читает быстро, отчетливо, интонацией выделяя наиболее важные фразы, факты, даты. Чтение обвинительного заключения - часть идеологической работы суда. Чтением пытаются убедить присутствующих в зале в том, что обвинение справедливо, объективно и обосновано. Почему по закону обвинительный акт читает судья, а не прокурор, который его составил и поддерживает в суде, объяснить невозможно.

Суд должен судить а не обвинять. Поэтому он должен быть объективным и беспристрастным. Он должен творить правосудие. Эта истина очевидна. Оглашение же обвинительного акта судьей зримо превращает судью в обвинителя, в прокурора и точно передает суть роли судьи: он — вместе с прокурором ведет процесс обвинения.

К концу чтения, продолжавшегося более часа, голос Лобановой возвысился до торжественности:

- На основании изложенного Адельгейм Павел Анатольевич, уроженец города Ростова-на-Дону, русский, беспартийный, образование незаконченное высшее, до ареста служил священником Каганской православной церкви обвиняется...

И далее в сжатом виде в обвинении повторялось все то, что уже ранее было прочитано.

Установив очередность и порядок исследования доказательств, суд перешел к допросам.

Первой допрашивают потерпевшую Таню Шкуренок.

По процедуре, предусмотренной законом, судья, выяснив отношение потерпевшего к подсудимому, обязан предложить сообщить суду все, что ему известно по делу. С этого Лобанова и начала:

-  Таня, расскажи, что тебе известно по делу.

Оказавшись в центре внимания, Таня стояла и молчала. Молчала и судья, давая Тане время на раздумье и на то, чтобы освоиться с обстановкой. Молчание затянулось. И тогда Лобанова, подобно опытному дирижеру, начала вопросами подталкивать Таню.

-  Ну расскажи, как училась? С кем из девочек дружишь? Любишь ли читать книги?

Таня молчала. Сняв маску вежливости, Лобанова пошла в наступление.

-  Значит так... в молчанку мы играть не будем. Тебя следователь допрашивал на предварительном следствии?

-  Допрашивал, — робко протянула Таня.

-  Ты ему правду говорила?

-  Правду.

-  Ты подтверждаешь свои показания на предварительном следствии?

-  Чего?

-  Показания, то есть то, что ты говорила на следствии, ты подтверждаешь?

-  А я не помню, что говорила!

Ответ Тани насторожил Лобанову. Показания Тани - главное доказательство вины Адельгейма. Таня должна подтвердить то, что записано следователем. Именно подтвердить показания, а не рассказать правду. Поэтому

Лобанова вновь наступает.

-  Ты следователю правду говорила?

Таня молчит.

-  Я у тебя спрашиваю, ты следователю правду рассказывала? Ты ведь честная девочка? Ты ведь не могла обманывать следователя? Ты обманывала следователя?

-Нет!

-  Значит, правду говорила?

-Да!

Удовлетворенная ответом Тани и тем, что так ловко наставила Таню на нужный ей путь, Лобанова, продолжая говорить за Таню, подытоживает:  "Значит, показания, данные следователю, подтверждаю" и ждет, пока секретарь запишет в протокол судебного заседания сформулированный ею вывод. Первый кирпич в фундамент обвинительного приговора Лобанова уже заложила.

-  Ну, теперь рассказывай по порядку.

Но сама Таня рассказывать явно не хотела и ждала вопросов судьи. Постепенно из ее ответов вырисовывается образ девочки. Училась в дневной школе хорошо. Потом, вопреки настоянию матери, перешла в вечернюю школу. Потом бросила школу, пошла работать. Потом бросила работу, потому что работать было тяжело. С Адельгеймом познакомилась в церкви, куда ее привел брат. Было это давно, сразу же после приезда отца Павла в Ташкент. Знакома со всеми членами его семьи. Часто гостила у них, дружила с его детьми. Адельгейм относился к ней хорошо, как ко всем. Оказывал помощь в учебе. Показания Тани вновь отклонились от обвинительного сценария, и дирижер вмешался.

—  Ты говоришь, Таня, что подсудимый Адельгейм относился к тебе хорошо, следователю же ты говорила, что он тебя избивал, и следовательно, относился к тебе плохо? Ты следователю правду говорила?

—  Правду.

—  Значит Адельгейм тебя избивал?

—  Избивал.

—  Ну, вот и хорошо, - не замечая двусмысленности своей реплики продолжала судья.

—  Теперь расскажи, как и когда тебя избивал Адельгейм.

—  Было два случая, когда меня били. Первый раз, кажется, это было в 1968 году. Тогда Адельгейма не было. Он был в Бухаре. Мама и бабушка били меня за то, что я не слушала их. Второй раз били меня за то, что я не пришла ночевать. Мы с подружкой были на свадьбе. Меня била мама.

Судья перебила ее рассказ вопросом.

—  А Адельгейм тебя бил?

Таня замялась в нерешительности, оглянулась на зал, встретилась с десятком прикованных к ней глаз, отвернулась и тихо сказала:

—  Нет.

Вопрос судьи прозвучал резко, как удар:

—  А что ты говорила следователю? Нужно быть честной и не бойся никого.

-  А я и не боюсь, — заявила Таня.

-  Так бил ли тебя Адельгейм?

-  Может и бил, но я не знаю, так как лежала лицом вниз на кровати и не могла видеть, кто меня бил.

Судья вновь пошла в атаку. Вопросы следовали один за другим. Но заставить Таню говорить, что ее бил Адельгейм, не удавалось. Открыв листы дела с показаниями Тани, Лобанова огласила ту часть, где следователь записал, что Таню "избил отец Павел, специально для этого приехавший из г. Кагана Бухарской области." Применив свой излюбленный прием, судья спросила:

-  Ты давала эти показания следователю? Это правда?

Удивленно слушая судью, Таня протянула:

-  Не-ет!

-  Что нет? — раздраженно переспросила судья.

-  Нет, я так не говорила.

-  Предположим, ты не говорила следователю, что тебя бил Адельгейм, но откуда у тебя на спине синяк? Ведь тебя били.

-  Я не знаю, кто меня бил. Я лежала лицом вниз.

Как судья ни старалась заставить Таню подтвердить, что ее избивал Адельгейм, Таня стояла на своем. Допрос длился долго. Лобанова устала и передала допрос прокурору. Но и прокурор не добился успеха.

-  Тебе запрещали ходить в кино? Смотреть телевизор?

—  Нет!

—  Били тебя за то, что ты отказывалась молиться?

—  Кто меня за это бил? — в свою очередь спросила Таня и продолжала:

—  Меня никто никогда за это не бил.

—  В деле есть данные, что Адельгсйм приглашал тебя в церковь и беседовал о Боге. Было это?

—  Нет.

—  Давал ли он тебе читать запрещенную литературу?

—  Он читал мне стихи.

Наконец-то прокурор получила ответ, который, казалось, может подтвердить обвинение в распостранении идеологически вредных стихов. Прокурор, заранее торжествуя, продолжала допрос.

—  Какие стихи? Например Волошина?

—  Нет, стихи, что в школе задавали.

Показания Тани опровергали обвинение. Это стало ясно. Но оставался невыясненным вопрос о том, почему Таня подала заявление в прокуратуру. Когда наступила моя очередь допрашивть, я спросил ее о том, какую помощь ей оказывал Адельгейм. Таня ответила, что Павел Анатольевич купил ей и ее брату пальто и помог поехать в Подмосковье, где она отдыхала вместе с его семьей. После этого я спросил, как к ней относился Павел Анатольевич. Она ответила, что он относился к ней хорошо, как к родной. После таких ответов я задал вопрос в лоб.

-  Как же при таком хорошем отношении к тебе ты писала в прокуратуру, что отец Павел издевался над тобой?

Ответ Тани был уничтожающим для обвинения. Он вскрыл методы фальсификации дела Адельгейма.

-  Заявление мне диктовала Соловьева, из отдела кадров. Она сказала, если напишешь заявление - на следующий день получишь общежитие. Потом по этому заявлению меня заставлял писать на отца Павла следователь Атабеков. Он говорил, как нужно писать, а я писала.

Через несколько дней выяснится, что не только она, движимая желанием получить общежитие, оклеветала Адельгейма. По предложению следователя, она нашла еще одного "свидетеля" — Тарасову, свою подругу, которую уговорила оклеветать Адельгейма и поддержать ее. Тарасова дважды отказывалась говорить неправду. И дважды следователь не составлял протокола ее допроса. Только на третий раз, поддавшись на уговоры следователя и желая избавиться от вызовов на допросы, Тарасова исполнила просьбу Тани, согласилась дать показания и оклеветать Павла Анатольевича.

Допрос Шкуренок Тани закончился. Истоки фальсификации обвинения стали очевидны. Показания остальных лиц, относящиеся к этому эпизоду, только дополняли и уточняли то, что со всей очевидностью вытекало из допроса Тани. У меня затеплился огонек надежды: суд не может, не должен, не имеет права осуждать Адельгейма! Так думал я до перерыва, который после допроса Тани объявила Лобанова.

Перерыв стал для суда временем интенсивной работы. Я видел, как в кабинет к судье зашла прокурор Шевченко, а вслед за ней следователь КГБ Витенков. Щелкнул дверной замок, и за закрытыми дверьми началось совещание.

О чем они совещались, мне было неизвестно. Но я понимал, что совещание предопределит ход процесса, и поэтому пытался представить, каково будет его решение. Может быть, решали вопрос о том, чтобы дело направить на дополнительное расследование и в кабинете следователя вновь заставить Таню оговорить Адельгейма. Или, может быть, совещание вырабатывает иные способы укрепить разваливающееся обвинение. Я с нетерпением ожидал продолжения процесса.

Первый же вопрос, который Лобанова задала Тане, был мною предугадан:

-  Таня, где ты сейчас живешь?

-  Дома, у мамы. Из общежития я ушла.

-  Тогда все ясно, — заметила судья.

Стало ясно и мне. Допросы Тани на предварительном следствии велись тогда, когда она жила в общежитии и находилась под влиянием и контролем следствия. Уволившись с работы, Таня ушла и из общежития, вернулась домой к матери и воздействовать на нее следствию стало труднее. Реплика Лобановой о том, что ей все ясно, означала, что совещание уже решило показания Тани о невиновности Адельгейма игнорировать. Через неделю в приговоре будет записано:

”...суд установил:

Сообщив о непослушании Тани священнику Каганской церкви гр. Адельгсйму, мать девочки - Шкуренок Анна, бабушка девочки — Пивоварова попросили Адельгейма прийти к ним в дом и наказать Таню.

Первый раз Адельгейм и Пивоварова держали за руки Таню, а Шкуренок Анна била Таню резиновым шлангом.

Вторично, 25.Х1-1969 года Пивоварова, Шкуренок и Адельгейм привязали девочку к спинке кровати, а Адельгейм избивал Таню резиновым шлангом...

Виновность Адельгейма, Пивоваровой и Шкуренок в преступлении предусмотрена ст. 93 ч. II УзССР, доказана материалами дела и основывается на следующих доказательствах по делу.

Потерпевшая Шкуренок Таня пояснила в судебном заседании, что ее избивали за непослушание мать, бабушка. Два раза в избиении принимал участие Адельгейм, который вместе с ее матерью и бабушкой привязывал ее к кровати и бил резионвым шлангом”.

Вот так просто, не мудрствуя лукаво, суд решает сложные вопросы. Если есть факты против обвинения, тем хуже фактам и да здравствует обвинение!

Но если обвинение — фальсификация и клевета? Цель борьбы с инакомыслием оправ дывает средства и поэтому: ”да здравствует клевета!”

Клевету, выработанную на совещании представителей трех государственных организаций: суда, прокуратуры и КГБ и возведенную в закон приговором, не опровергнешь. Для того чтобы клевета была названа клеветой, а осужденный был оправдан, нужны глобальные сотрясения партийно-государственного механизма. После смерти Сталина реабилитировали Адсльгейма старшего. Будет ли время реабилитации Павла Анатольевича?

5.

Вмешательство прессы

Процесс шел напряженно. Мне приходилоа много работать и к концу дня я настолько уставал, что еле добирался до гостиницы. За газетами я не следил. Поэтому появившуш 12 июля 1970 г. статью о деле Адельгейма я не читал. На следующий день газету со статьей передала мне жена Павла Анатольевича - Вера Михайловна. Статья называлась ”Из жизни Святого Павла” и была помещена в специальной газетной рубрике ”Свет против тьмы”, в которой обычно печатаются материалы атеистической пропаганды. Статью напечатала "Правда Востока " — официальный орган ЦК Компартии Узбекской ССР, то есть та газета, которая уже однажды в 1962 году оболгала Адсльгейма и публично обвинила его в сотрудничестве с немецко-фашистскими оккупантами.

Уже при беглом первом чтении мне стало ясно, что эту статью написали до суда. Этого не скрывал и автор статьи:

"Вдруг священическая карьера Павла Адсльгейма окончилась: ”отец Павел” угодил под следствие и скоро предстанет перед народным судом".

Второй вывод, который я сделал, был не менее интересен и важен: автор статьи имел доступ ко всем материалам предварительного следствия. Об этом свидетельствовали, в частности, цитаты из следственных документов, показаний свидетелей и дневников Адельгейма. Естественно, что без разрешения КГБ к материалам следствия доступа нет. Разрешение на опубликование этих материалов в прессе и подготовленная до процесса статья означали, что, инспирируя уголовный процесс, устроители одновременно решили использовать прессу для морального осуждения Адельгейма. И действительно, статья пестрела разнузданными оскорблениями в его адрес: Адельгейма обвиняли в павианских намерениях в отношении несовершеннолетних. Одновремен но поносилась церковь, религия и все ее служители. Вывод, который статья навязывала читателю, был следующим: религия — прибежище для грязных, мелких преступных людишек вроде "отца Павла". Светлую оптимистическую сторону в деле Адельгейма автор увидел в том, что у юной девушки нашлись душевные силы устоять против матери, бабки и отца Павла и подав заявление в заводской комитет и прокуратуру о привлечении их к уголовной ответственности.

Повторное чтение убедило меня в том, что автор статьи плохо справился с задачей - опорочить и облить грязью Адельгейма. Приведенная им цитата из дневника оказалась сильнее бульварных комментариев к ней:

”У меня есть цель в жизни. Я хочу победить в себе порочную натуру, я хочу победить в себе проклятый порок, проклятый эгоизм. Я хочу сделать себя настоящим человеком, то есть добрым, великодушным, честным... чтобы ежеминутно побеждать эгоизм и жить не для собственного удовольствия, а чтобы видеть, как вокруг меня людям становится легче и радостнее жить, как от общения со мной очищаются они тоже, заражаются примером... становятся чище и лучше...”

Автор статьи не скрывал того, что Адельгейм имел огромное влияние на верущих. Именно в этом, в авторитете слова и чистоте облика Павла Анатольевича, таилась главная опасность.

"Молодой дьякон, а потом молодой священник Адельгейм быстро завоевал сердца верующих.

Послушать проповеди отца Павла сходились верующие со всего Кагана: говорил он красиво.

Проповедник казался им таким вдохновенным, его глаза излучали такой яркий свет веры, что они снова и снова шли послушать сладкоголосого батюшку.

Частенько возносился духом до таких философских высот в такой к примеру, сентенции: "Атеизм, проповедуемый марксизмом, является слепотой, за которую человек и общество серьезно расплачиваются".

Павла Адельгейма будут судить не за его религиозные убеждения: свобода совести, свобода отправления религиозных культов обеспечена гражданам нашей Конституцией".

Советская пресса, освещающая политические процессы, - это рупор партийных и государственных установок, поэтому авторам, пишущим о процессе, доступны такие источники, какие не доступны никому - даже суду. К ним относятся тайные записи проповедей отца Павла, сделанные агентурой КГБ задолго до возбуждения уголовного дела. Автор статьи писал:

"Мы не присутствовали при этих беседах но об их содержании можем судить по сохранившемуся тексту проповеди отца Павла, произнесенной как-то в канун первого сентября ".

Проповеди, на которую ссылается автор, в материалах уголовного дела не было. Текст проповеди мог находиться только среди секретных донесений агентуры КГБ. К подобного рода информации допускаются, как правило, свои, проверенные "литераторы в штатском".

Первое сентября - день начала занятий во вся школах Советского Союза. В канун первого сетября отец Павел произносил проповедь, которую пришли слушать родители и ученики. Затесавшись в толпу прихожан, агент КГБ записал текст проповеди и передал ее в оперативный отдел КГБ, в папку оперативно-агентурной разработки Адельгсйма. С этой записью и ознакомили автора статьи В. Ефимова (или кого-то другого, укрывшегося за псевдонимом). В частности, он выписал слова Павла Анатольевича:

"Огромная область познания изъята из школьной программы - познание о Творце мира и человеке-боге. Отчего? Говорят что это — знания маловажные и необязательные. Так могут говорить люди невежественные или лукавые".

Слова эти должны были убедить читателей, что Адельгейм внушал недоверие ко всему, чему учит школа. А я таким образом получил доказательства того, что за Адельгсймом велась постоянная, ежедневная, тайная слежка.

Статья была подготовлена до процесса и должна была быть опубликована до его начала. Об этом свидетельствовали фразы о том, что Адельгейм скоро предстанет перед судом и его будут судить за уголовное преступление.

Почему к началу процесса статью не опубликовали, для меня осталось загадкой. Но ясным стало другое: фальсифицированное следствием обвинение будет в первозданном виде воспринято судом и именем республики и закона объявлено истиной.

Я должен объяснить, почему я пришел к такому выводу.

К 12 июля 1970 г., когда была допрошена Таня Шкуренок, была установлена фальсификация доказательств виновности Адельгейма. Редакция газеты наверняка пристально следила за процессом и ежечасно узнавала подробности допросов.

Если при этом статью опубликовали, то это означало, что был отдан приказ во что бы то ни стало сохранить первоначальное обвинение. Значение прессы в Советском Союзе известно. Установки газет обычно являются установками партийных органов. Это тем более справедливо для газет, являющихся официальным органом ЦК партии. Думается мне, что уже к двенадцатому июля Лобанова получила повторное указание о том, какой приговор нужно вынести Адельгей му. Правда, к этому выводу я пришел после процесса, сопоставляя приговор со статьей. Натолкнуло меня на эту мысль совпадение позиций приговора и статьи.

Читатель помнит, что одно из обвинений Адельгейма состояло в создании религиозной организации, посягающей на права несовершеннолетних. Доказательств этому ни у следствия, ни у суда вообще не было. Поэтому суд признал это обвинение не доказанным. Сделать это было не трудно. Во-первых, от такого оправдания никто не страдал. Практические задачи, стоявшие перед политическим процессом, достигались осуждением Адельгейма по трем остальным обвинениям. Во-вторых, оправдание по обвинению, не имевшему под собой вообще никакой основы, придавало приговору вид объективного документа. Так вот - об этом обвинении Адель-гейма в статье не говорилось. Такое совпадение позиций статьи, опубликованной двенадцатого, и приговора, оглашенного семнадцатого июля, можно объяснить или детальной осведомленностью автора статьи о будущем решении суда, или же одним приказом ЦК и суду, и прессе.

Публикация статьи о процессе над Павлом Анатольевичем привлекла к зданию суда еще больше людей. Но по-прежнему в зал попасть могли лишь немногие. В суде о статье не говорил никто. Чтобы не огорчать Адельгейма, я не рассказал ему о статье. Процесс продолжался, и надо было беречь его силы.

После окончания процесса, уже находясь в Москве, я узнал, что 26-го июля 1970 г. "Правда Востока” опубликовала еще одну статью о деле Адельгейма. Обе статьи объединяла одна политическая направленность, одна политическая установка: скомпрометировать неугодных властям служителей церкви и саму церковь. Обе статьи были написаны в разнузданном, хамски издевательском тоне, выдержанном в классических традициях советской прессы. Совпадения стилей, языка и направленности статей невольно наталкивали на мысль, что писались они одним лицом. Но подписи под статьями были разные. Если первая называлась ”Из жития святого Павла”, то вторую озаглавили "Отец Павел без маски”. Статьи были тенденциозны, необъективны и дело излагали лживо. Повторив, что Адельгейм избивал Таню, газета сообщала:

”В процессе тщательного судебного разбирательства все это подтвердилось. Документами, показаниями свидетелей и самих верующих доказано, что отец Павел, став неофициальным опекуном несовершеннолетних Тани и Виктора Шкуренок,  а затем и Гали Шамсутдиновой имел дальний прицел — обратить их в лоно церкви. Отчасти ему это удалось. У Гали появился крестик. Крестил ее отец Павел.

Естественно, что дети не знали тайных пружин любви и сердечности Адельгейма.

Отцу Павлу не было дела до того, что ждет ребят в будущем. Он готовил им не светлую жизнь со всеми земными радостями, а отлучение от нее. Постепенно и тонко он воспитывал детей именно в этом духе. И все шло гладко, пока отцу Павлу повиновались. По стоило заговорить подросткам или любому верующему о своих правах, выразить желание побывать на заводском вечере, посмотреть телевизионную передачу, посетить культурно-просветительные учреждения, как отец Павел забывал и заповеди господа бога и советские законы. Политику пряника он сменял на политику кнута, избивал и Таню, и Галю”.

Вновь старая песня на старый лад! Как будто не было допроса Тани на суде. Как будто не существовало ее показаний о том, что ее била мать. Как будто она не говорила, что ее никто не заставлял молиться и не запрещал учиться. Как будто не существовало приговора, признавшего, что

"...подсудимая Пивоварова, являясь бабушкой потерпевшей Шкуренок Тани, а подсудимая Шкуренок Анна — ее матерью, систематически избивали девочку Таню за то, что она их не слушалась и без их разрешения уходила к подругам".

Таким образом, все сообщение газеты было преднамеренной и неприкрытой клеветой, нужной устроителям процесса для того, чтобы служителя церкви показать народу уголовником и мракобесом.

Хорошо известна истина о том, что многократно повторенная ложь выглядит как правда. Вторая статья повторяла ложь первой. Три из четырех колонок были посвящены обвинениям Адельгейма в хранении и распространении литературы. Анализ этой части статьи представлял для меня особый интерес.

Назвав борьбу за права верующих "идеологической диверсией", которую проводят зарубежные радиостанции и известные антисоветчики архиепископ Иоанн Сан-Франциский - религиозный обозреватель "Голоса Америки", и протоиеррей Владимир Родзянко - радио комментатор "Би-Би-Си", а Адельгейма — проповедником, питавшимся их идеями, статья заканчивалась хвалебным гимном суду.

"Нет, отец Павел не страдалец за веру. Маска с него сорвана. Это сделал суд. Суд подтвердил — в нашей стране не запрещено веровать в бога, но никому не дано права под прикрытием религии нарушать законы, установленные народом в интересах миллионов людей. Суд над отцом Павлом - справедливый суд, как справедлив и приговор".

Ожидать иного от партийной прессы не приходилось. Суд и приговор, каждый своими средствами, выполняли одну и ту же партийно-государственную задачу, используя для этого демагогию, клевету, фальсификацию.

6

Процесс продолжается

Идет допрос Шкуренок Анны Васильевны, матери Тани. Перед судом стояла уставшая, не понимающая того, что происходит, женщина. Отвечала она на вопросы виновато, робко. За все время допроса ни разу не подняла глаз от пола.

Она признала, что била Таню. Но никак не могла понять, за что ее судят. В представлении этой малообразованной женщины, изнуренной работой, нуждой, заботой о том, чтобы накормить и дать образование детям, телесное наказание - нормальная форма воспитания дочери-блудницы. И суд, и прокурор пытались объяснить, что бить девочку нельзя. Анна Васильевна соглашалась, но твердила свое:

-  Бить нельзя - я понимаю, ну а если гуляет дочь, а ей всего пятнадцать... что делать-то? Ведь я ко всем ходила, никто не помог. Должна же мать держать свою дочь в строгости. И меня в детстве мать била. А что делать-то?

-  Состояли ли Вы членом организации?

-  Ну да, состояла.

Прокурор застыла как гончая перед прыжком. Вот оно долгожданное подтверждение обвинения Адельгейма в создании религиозной организации. И мягко, чтобы не вспугнуть, прокурор продолжала опрос:

-  Вы ведь верующая?

-  Ну и что, что я верующая. У нас на заводе много верующих и все в организации. А как же иначе-то. Не будешь в организации, по больничному меньше платят.

-  Вы о какой организации говорите?

-  О профсоюзной, о какой же еще-.

-  А я Вас спрашиваю о религиозной организации.

-  Ну как же, в церковь я хожу.

-  Да нет, я не о том, — досадливо поморщилась прокурор, — я Вас спрашиваю, состояли ли Вы в нелегальной религиозной организации, которую возглавлял Адельгейм.

-  Ну да, я в церковь ходила.

-  Я Вас последний раз спрашиваю, признаете ли Вы себя виновной в том, что были членом нелегальной организации? Собирались ли нелегально? Читал ли Адельгейм Вам запрещенную литературу?

-  Виновата я. В церковь я ходила. Мне-то отец Павел ничего не читал, а вот Тане помогал уроки к школе готовить. Ей он читал.

Допрос выглядел как гротеск. Прокурор стреляла тяжелыми обвинительными словами: религиозная организация, нелегальные собрания, запрещенная литература. Но все они, не достигая цели, распадались перед искренним непониманием происходящего простой русской женщиной, не сумевшей понять государственные задачи обвинения.

Следующей допрашивали бабушку.

-  Пивоварова я по мужу. А у дочери моей Анны фамилия ее мужа. Мой-то в войну погиб а ее уехал на заработки и пропал. Вот и пришлось мне с дочкой воспитывать ребятишек. С начала было ничего. А как подросла Танька-то, забаловалась, а там и в гулянье подалась. Вот Анна и избила её правильно, видано ли дело гулять с парнями в пятнадцать лет. Нам-то перед людьми стыдно, а ей хоть бы что. Сраму-то нет!

Судья прервала ее:

-  Вы состояли вместе с Адельгеймом в религиозной организации?

-  А ты меня, дочка, не прерывай, я все скажу.

Фамильярное обращение "дочка” не понравилось Лобановой.

-  Подсудимая Пивоварова, я Вам судья, а не дочка. Обращайтесь к суду с уважением.

-  А нешто судья не может быть дочкой? По возрасту ты мне в дочки годишься...

-  Суд призывает Вас к порядку и делает Вам замечание. К суду нужно относиться с уважением. Вам ясно, подсудимая?

-  Мне-то ясно, я-то с уважением. А вот почему меня не уважают? За что на старости лет перед людьми меня срамите и здесь стоять заставляете?

Лобанова взорвалась:

-  Подсудимая, Вы находитесь в суде и извольте вести себя прилично!

-  А ты на меня, дочка (и тут же поправилась) судья, не кричи, не стращай. Не пугливая я... Все одно мне помирать скоро, не запугаешь!

-  Вас не пугают, а предупреждают...

Поняв, что угрозой со старухой ей не справиться, судья сменила тактику.

-  Отвечайте на вопросы. Вы с подсудимым Адельгеймом участвовали в избиении Вашей внучки?

-  Ее била мать за то, что гуляла.

-  Адельгейм приносил Вам нелегальную идеологически вредную литературу?

-  Неграмотная я... чего же мне приносить-то...

Допрос Пивоваровой явно не удавался, и чтобы хоть как-то заключить его, Лобанова примирительно заметила:

-  Неграмотная, потому и в бога веришь...

-  А ты бога не трожь, я с верой всю жизнь прожила и умру с ней!

Пытаясь из старухи вытянуть хоть что-нибудь, на помощь судье пришла прокурор:

-  Верить или не верить в бога, это Ваше личное дело. Но почему Вы ребенка избивали и заставляли молиться?

-  Заставишь ее, Таньку-то, как же. Хлестнешь ее, так она тебе такое задаст... не обрадуешься!

Допрос не получался и у прокурора. Разгневанная тем, что ей приходится стоять перед людьми и отчитываться за несовершенные грехи, старуха не слушала вопросы и всем своим видом являла непокорность. Что-либо сделать с ней, подчинить своей воле, запугать, направить в нужное обвинению русло ее показания, ни судья, ни прокурор не смогли. После допроса, уже на скамье подсудимых старуха во весь голос бранила свою дочь:

- А ты, Анна, чего их боишься? Чего за себя заступиться не могла? "Виновата... виновата... в церковь ходила”, — передразнивала она Анну Васильевну. - Да разве ж это вина?

Суд с трудом успокоил ее.

Предстоял допрос Адельгсйма. К этому готовились все: суд, прокурор, защита.

Привлечение к ответственности двух малограмотных верующих женщин нужно было следствию только для того, чтобы обвинить Адельгейма в руководстве нелегальной религиозной организацией. Ведь у руководителя должны быть руководимые. Поэтому роль членов организации была отведена матери и бабушке Тани.

Но главной фигурой обвинения был, естественно, Адельгейм, и поэтому, когда Лобанова предложила ему дать суду объяснения, в зале воцарилась атмосфера напряженного ожидания. Павел Анатольевич встал, подошел к углу барьера, отделявшего место подсудимого, открыл тетрадку и начал читать:

"Уважаемые судьи. Ознакомившись с обвинительным заключением следствия, я считаю нужным повторить то же, что неоднократно заявлял в своих протестах и прокурору. Следствие велось необъективно, н печатью этой необъективности отмечено обвинительное заключение.

По статье 93 виновным себя не признаю. В январе 69-го года я в Ташкент не приезжал и Таню вообще не избивал”.

Павел Анатольевич описал причины, по которым мать избила Таню в ноябре 1969, рассказал о Тане и ее заявлении все то, что уже было известно суду. Мне хотелось, чтобы Павел Анатольевич не читал, а, не будучи привязанным к тексту, свободно рассказывал о своем отношении к обвинению. Живой рассказ лучше выражает мысль. На свидании мы с ним условились, что читать объяснение он не будет. Но, видимо, с трудом подавляемое волнение заставило его ухватиться за текст. Ни задавть ему вопросы, ни перебивать его я права не имел. Не имел права предложить ему рассказывать, а не читать. Мне нужно было заставить его говорить еще и потому, что после окончания объяснений, ему предстоял перекрестный допрос. Неопытный придерживающийся ранее написанного текста подсудимый может растеряться под напором допрашивающих, поэтому я решился:

-  Товарищ председательствующий, обвинительное заключение у меня. Оно достаточно большое, а без него мой подзащитный не сможет дать суду объяснение по всем обстоятельствам и фактам, вмененным ему в вину. Я прошу разрешения передать ему обвинительное заключение.

Лобанова разрешила. Конвой, проверив, не вложил ли я чего-либо, передал обвинительное заключение Павлу Анатольевичу. Используя паузу, я добавил:

-  Было бы целесообразнее давать объяснения в порядке, изложенном в обвинении.

Павел Анатольевич посмотрел на меня, понял или вспомнил наш уговор и отложил тетрадь в сторону.

—  Перед тем как я продолжу, я хотел бы задать суду вопрос...

Лобанова тут же отреагировала:

—  Суду вопросы не задают. Суд сам задает вопросы, подсудимому разрешено только ходатайствовать. Закончите объяснение, потом будете ходатайствовать.

Я поддержал Адельгейма.

—  Подсудимому предоставлено право ходатайствовать в любой момент судебного следствия, прошу соблюдать права подсудимого.

—  Товарищ адвокат, Вы нам не указывайте, что делать, - грубо ответила мне Лобанова, но обращаясь к Адельгейму, спросила:

—  Что у Вас?

Павел Анатольевич, повернувшись к залу, спросил:

—  Имеет ли право присутствовать в зале суда следователь КГБ Витенков?

Все взгляды устремились на белобрысого мужчину. Возникло ощущение, будто убийца пришел на похороны. Сидящие рядом с ним женщины отодвинулись, и Витенков остался один на один с десятками осуждающих глаз. Он заерзал, не зная, куда девать руки, засунул их в карманы брюк, потом сложил на груди и посмотрел на судью. Лобанова выручила его.

—  Прошу в зале соблюдать тишину, не ворочаться и не шуметь! Иначе я буду удалять из зала! Вот Вы, Вы в белом платке... чего ворочаетесь? Хотите выйти из зала? Пожалуйста, мы не держим... — и обращаясь к Адельгейму, объяснила:

-  У нас процесс открытый, гласный. Кто хочет, тот может присутствовать. А следователь тоже человек... и гражданин... Продолжайте Ваши объяснения.

Павел Анатольевич, горько усмехнувшись, отреагировал:

-  Ну, если следователь тоже человек, тогда я продолжу. По статье 147 я не признаю себя виновным. Это обвинение придумано следователем, - кивком головы Адельгейм указал на Витенкова.

-  Никакой группы из матери и бабушки Тани я не организовывал, никакого воздействия на них не оказывал. В доме у Шкуренок я бывал два-три раза в год. Религиозным наставником семьи я не был. У мамы и бабушки есть приходский священник, к которому они обращались. Никаких религиозных бесед и разговоров ни с кем из членов семьи не вел. Никакой религиозной литературы не давал. В дом к ним приходил как частное лицо... Поскольку отсутствуют всякие основания для данной статьи, я не знаю против чего возражать.

Немного подумав, что бы он мог еще сказать в свою защиту, добавил:

-  Обвинение по статье 147 совершенно голословно, не подтверждается ни одним фактом.

Теперь по поводу обвинения по статье 210.

От моего деда у меня осталась единственная измять — подарочная сабля, которая никогда к употреблялась в качестве оружия и потому н* была заточена, и обломок старинной шпаги отломленный конец которой впоследствии обто-чили, чтобы придать ей законченную форм). Эти вещи хранились у меня как семейная реликвия и украшение. Я так привык к их постоянному пребыванию в доме из года в год, что упустил из виду, что они не зарегистрированы. Я признакю свою вину в непредусмотрительности, и формально я виновен.

Обвинение по статье 1914 отрицаю полностью и ни в чем не признаю себя виновным. Следствие утверждает, что я враждебно настроен к советскому государственному строю. Это заявление ложно. Я признаю себя гражданином советского государства, лояльно отношусь к существующей в советском государстве власти и считаю долгом совести повиноваться всем гражданским установлениям и нести гражданские обязанности.

Мою мнимую вражду государству следствие пытается доказать тем, что, во-первых, у меня обнаружены книги и документы, кажущиеся следствию клеветническими. Во-вторых, показаниями свидетелей Свистуна, Водопшина, а также компанией Погорелова, Гребцова, Пулатова о моих высказываниях. Для подтверждения того, что взятые у меня документы клеветнические, провели экспертизу. Я обращаю внимание суда на четкое расхождение статьи 1914 УК Узбекской ССР с вопросом следствия к экспертизе.

Статьей 1914 Уголовного кодекса карается клевета на советский государственный и общественный строй. В поставленном экспертизе вопросе это понятие подменяется "советской действительностью". Понятие "советская действительность" гораздо шире по объему, чем понятие "советский государственный строй", и включает в себя последнее как часть и, следовательно, выходит за рамки предъявленного обвинения. Зачем понадобилась следствию эта подмена? Зачем? - повторил Адельгейм, обращаясь в зал к Витенкову.

- Сделано это не случайно, а потому, что в изъятых у меня материалах нет клеветы на советский строй. Дело доходит до анекдота. Следствие приписывает мне высказывания Папы римского, несмотря на то что под каждой цитатой есть мои ссылки на соответствующую энциклику.

Наиболее удобным способом изложить свое отношение к предъявленному мне обвинению я нахожу в анализе экспертизы. Обвинение состоит из общих фраз, категорических, но голословных утверждений, а экспертиза носит более конкретный характер. Нет нужды доказывать ученым, что научный анализ должен быть объективным. Вместо объективной характеристики документов эксперты стремятся доказать их антисоветский характер. В экспертизе выборочно приводятся только те высказывания, в которых советская действительность осуждается. Научного анализа в экспертизе нет. Отвечая на вопросы, экспертиза избрала не научный метод.

Она не характеризует ни одного документа. Она создает схему отрицательных суждений и оценок и под каждую из них стремится подвести цитату, искажая смысл документа, из которого она вырвана. Цитаты, подведенные под схему, предстают перед нами не в освещении документа, из которого взяты, а в искаженном, нужном экспертизе, виде.

Вместо анализа всех фактов экспертиза приводит только факты, подтверждающие ее гипотезу. Вместо выводов из фактов мы имеем дело с подгонкой фактов под предвзятые выводы. Для этого перекраивают фразы, подменяют слова, понятия, суждения, а иной раз и добавляют определения, которых в документах нет.

Лобанова, до этого молча слушавшая показания Павла Анатольевича, перебила его:

-  Подсудимый Адельгейм, достаточно общих рассуждений. Переходите к конкретным фактам обвинения. Ваши общие рассуждения суду понятны.

Павел Анатольевич выслушал замечание и, не реагируя на него, продолжал:

-  Обвинению в искажении советской действительности подверглись такие документы, как "Монастырь в миру", "Сила православия", "Вячеслав Иванов". Но ни одной цитаты, подтверждающей такое обвинение, эксперты даже не пытаются привести.

Экспертиза начинается анализом стихов Волошина. Думаю, что у экспертизы не было оснований утверждать, что обнаруженные у меня стихи связаны с нежеланием поэта принимать "советскую действительность". Этот термин мы привыкли относить к совершенно определенному порядку и строю жизни, то есть к нашим дням. Действительность 1917 года в России не похожа на наши дни. В те годы Советы только взяли власть. Старое государство было разрушено, а новое еще не построено. Россия переживала кризис, промышленная и экономическая разруха, анархия - вот каковой была действительность. Назвать эту действительность советской, значит вложить в это понятие и контрреволюцию, и Троцкого, и кадетов, и анархистов, и...

При упоминании имени Троцкого Лобанова, равнодушно слушавшая показания, встрепенулась:

- Подсудимый Адельгейм, Вы нам лекцию не читайте. Мы историю партии сами изучали и знаем не хуже Вас. Вы лучше скажите, имеется ли клевета в стихах Волошина. Оцениваете ли Вы как клеветническое его творчество и согласны ли Вы с тем, что он не принимал советскую действительность?

У Лобановой были свои прагматические задачи - ей нужно было получить ответы на вопросы и записать эти ответы в протокол, потому что протокол должен быть доказательством "полноты и всесторонности" судебного следствия, доказательством проверки обвинения в суде. А показания Адельгейма о методах экспертизы ее не интересовали.

Павел Анатольевич знал, что его будут перебивать, не дадут возможности до конца высказать свою мысль, и был к этому готов. Поэтому он спокойно продолжал.

-  Современная действительность характеризуется устойчивостью, а действительность 1917 года — это борьба в сфере мысли, экономики и политики. Борьба с оружием в руках. Здесь и кровь, и слезы, и самоотверженность, и жестокость. Несомненно, что каждый из живущих в эту эпоху принимал не всю действительность. Каждый выбирал свой стай.

-  Подсудимый, не уходите от ответа на прямой поставленный Вам вопрос. Есть ли в стихах Волошина клевета на советскую действительность?

Посмотрев на судью и иронично улыбнувшись, Павел Анатольевич продолжал.

-  Волошин не связал себя ни с одним политическим направлением. В стихотворении "Москва" поэт описывает пасмурный осенний день 1917 года. На улице слякоть. Люди одеты по погоде в темные одежды. На груди у них красные банты, на ветру развивается красный флаг. В церкви нет богослужения. На церковном крыльце слепцы. В их восприятии грозные события войны и революции ассоциируются с их религиозными представлениями о конце мира и страшном суде...

Лобанова, подхватывая мысль Адельгейма, продолжает:

-  Значит, Волошин утверждал, что революции трудящихся - конец мира и страшный суд? Так клеветал Волошин на советскую действительность?

Павел Анатольевич с укоризной, как на неразумное дитя, посмотрел на Лобанову и ответил:

-  Стихотворение "Москва" наполнено настроением неизвестности и ожидания и очень близко к "Двенадцати" Блока.

Лобанова тут же прокомментировала его ответ.

-  Блок здесь не причем. Блока Вам не вменяют. Придерживайтесь обвинения.

-  Стихотворение "Родина" было написано поэтом на слова пророка Исайи. Пророк обличает иудеев за безучастное отношение к своей Родине - Израилю. Слова пророка у Волошина ассоциируются с положением России, где каждый занимается частным делом и не болеет душой о судьбе Родины. Те же мотивы в стихотворении "Мир", в котором Волошин употребляет символы болезни. О болезни России говорили многие поэты и, в частности, Есенин:

Пускай меня сегодня не поют.
Я пел тогда, когда мой край был болен.

Тема "Терминологии" — тема насилия и крови в гражданской войне. Эта же тема есть у Маяковского, хотя и выражена несколько иначе.

Мы идем сквозь револьверный лай... Разворачивайтесь в марше,
Словесной не место кляузе.
Тише ораторы! Ваше Слово, товарищ маузер...
Крепи у мира на горле Пролетариата пальцы.

Разве можно упрекнуть Волошина в том, что его стихи не пронизаны энтузиазмом Исаковского или Жарова? В поэме ”Во весь голос” Маяковский действительность его дней называет дерьмом.

Уважаемые товарищи потомки,
Роясь в сегодняшнем окаменелом дерьме,
Наших дней изучая потемки,
Вы, возможно, спросите и обо мне.

Почему же эксперты и государственное обвинение не упрекают Маяковского в клевете на советскую действительность?

Лобанова жестом хотела прервать Адельгейма, но он, не замечая ее, возвысил голос и продолжал.

-  Потому что он великий пролетарский поэт! Почему меня не обвиняют в том, что я читал Есенина. Ведь он тоже не принимал советскую действительность.

-  Подсудимый Адельгейм, суд делает Вам замечание. Я предупреждала Вас, чтобы Вы давали показания, а не читали лекцию. Вы в суде, а не на докладе и не мешало бы Вам это помнить. Сначала рассказывали историю, теперь читаете стихи. Если Вы думаете таким образом ускользнуть от обвинения, то это не лучший способ. Я Вам советую подумать над предостережением суда... Вы закончили показания?

-  Нет, я еще не до конца разобрал утверждения экспертизы о том, что у Волошина имеются проклятия в адрес революции. Это утверждение является клеветой, основанной на искажении слова и смысла фразы Волошина.

-  Подсудимый Адельгейм, суд делает Вам еще одно замечание. Оскорблять экспертов мы не допустим. Вы в суде, а не...

Лобанова запнулась, подыскивая слово, но так и не найдя его, обратилась к секретарю:

-  Занесите в протокол замечание Адельгейму.

Павел Анатольевич пытался объяснить, что употребляя слово "клевета”, он имел в виду сознательное искажение смысла стихов Волошина, но Лобанова не дала ему возможности продолжать.

-  Подсудимый, пререкаться с судом запрещено. Вам ясно?

-  Но я ведь не пререкаюсь, я хочу объяснить...

Лобанова овладела ситуацией.

-  Товарищ секретарь, запишите в протокол еще одно замечание подсудимому Адельгейму за пререкание с судом. А Вам я настоятельно советую не читать нам лекции, а давать показания. Вы ведь достаточно грамотны, чтобы понять разницу между лекцией и показаниями подсудимого в суде.

Перейдем к вопросам. У суда имеются к Вам вопросы. Вы историк, философ или литературовед?

-  Нет, я закончил духовную семинарию.

-  А если Вы не литературовед и не историк, то кому лучше знать, что содержится в литературных или исторических работах, Вам или специалисту? Доктору наук, например?

Расчет Лобановой оказался точным. Образование, наука и ученые звания в глазах Павла Анатольевича были высокими ценностями. Природная скромность не позволяла ему ответить, что его самообразование выше формального образования специалистов. Поэтому он ответил так, как Лобанова и ожидала.

-  Специалист знает больше, чем я.

-  Ну, а теперь я задам Вам следующий вопрос. К чему же Ваши рассуждения, если все эксперты, а их было не один, а пять человек, как специалисты прочитали все Ваши книги и пришли к выводу, что они для нас, советских людей, вредны и что в них имеется клевета на советское государство и общество?

Павел Анатольевич расценил высказывание Лобановой как комментарии, а не вопрос и молчал, не отвечая. Лобанова истолковала его молчание как свою победу,

-  Значит, с оценкой специалистов Вы согласны?

Поняв, в какую ловушку затягивает его Лобанова, Павел Анатольевич быстро возразил:

-  Но я ведь не согласен с заключением экспертизы и об этом говорил очень подробно.

-  Подсудимый Адельгейм, Вас не поймешь. Вы соглашаетесь, что специалисты знают больше Вас, а когда я Вас спрашиваю конкретно, имеется ли в клевета в литературе, изъятой у Вас, Вы начинаете крутиться, вертеться... Не лучше было бы на Вашем месте признать себя виновным и раскаяться. Ведь суд учитывает раскаяние как смягчающее вину обстоятельство...

Закончив говорить, Лобанова испытующе ждала ответа.

-  Но мне не в чем признавать себя виновным. В изъятой у меня литературе нет клеветы, и я не распространял клевету.

Лобанова не успокаивалась.

-  А если все же в изъятой у Вас литературе есть клевета? Как Вы к ней относитесь?

Павел Анатольевич переспросил:

-  К чему? К клевете?

Лобанова кивком головы подтвердила, что вопрос понят правильно.

-  К клевете отношусь отрицательно.

-  Вот это правильно, - отреагировала судья. — Так и запишем в протокол: "Если в стихах Волошина, Вячеслава Иванова, документах под названием "Монастырь в миру" и др, имеется клевета, то я ее осуждаю".

-  Гражданин судья, я ведь говорил, что в этих произведениях клеветы нет, - возразил Адельгейм.

Лобанова посмотрела на него, на сидящих в зале и с превосходством заявила:

-  Суд Ваши показания не искажает. Мы ведь записали в протоколе Ваши показания в условной форме: если содержится клевета в документах, то Вы ее осуждаете. Правильно мы Вас поняли, подсудимый?

-  К клевете, в каких бы документах она ни содержалась, я отношусь отрицательно.

-  Вот это уже хорошо, - удовлетворенная ответом, добавила Лобанова. — Документ под названием "Реквием" Вы перепечатывали?

-  Да, на своей машинке для личных нужд отпечатал "Реквием" в трех экземплярах.

-  Вы помните, о чем там идет речь?

-  Стихотворение я помню плохо. В нем идет речь о личных переживаниях автора в связи с арестом сына. Клеветы в этом стихотворении нет.

В ответе Адельгейма Лобанова увидела противоречие и не преминула им воспользоваться.

-  Почему Вы так несерьезно относитесь к своим показаниям? Если Вы не помните стихотворения, то почему Вы утверждаете, что в нем нет клеветы и фактов, извращающих советскую действительность? Скажите-ка, если там есть факты, искажающие советскую действительность, то Вы с ними согласны?

-  Я плохо помню стихотворение, но клеветы я в нем не усмотрел.

Лобанова возразила:

-  Это не ответ на вопрос, который я задала. Я предлагаю Вам ответить на вопрос суда. Вы его помните?

-  Помню. Если в стихотворении имеются факты, искажающие советскую действительность, то я хотя и не помню стихотворение, с ним не согласен.

Это осуждение возможной клеветы в стихах Ахматовой, пусть даже и в сослагательном наклонении, позволило суду включить этот пункт в приговор. (Стихи Волошина в приговор не вошли.)

"В документе № 42 "Реквием" в искаженном виде представляется жизнь советских людей. В первоначальных своих показаниях подсудимый пояснил, что ничего клеветнического он в этом документе не усматривает, впоследствии свои показания изменил и заявил, что с автором этого документа он не согласен, т. к. некоторые его высказывания носят клеветнический характер. Адельгейм пояснил, что этот документ он с подлинника перепечатывал в нескольких экземплярах, однако суду также не мог сказать, для какой цели он перепечатывал. Впоследствии Адельгейм отказался от ранее данных показаний и пояснил суду, что "Реквием" не перепечатывал”.

Допрос Адельгейма близился к концу. Еще несколько уточняющих вопросов задал прокурор. Вопросы прокурора относились к дневниковым записям Павла Анатольевича.

Вопросы эти были предугаданы нами еще на свидании в тюрьме. Поэтому ответы Адельгейма были лаконичными и четкими.

- Что касается моих записей в дневнике, то они не имеют отношения к советской действительности. В них рассматриваются проблемы в религиозно-этическом, а не в социальном плане. Во-вторых, записи сделаны за 8-10 лет до издания ст. 1914 УК, а закон обратной силы не имеет.

-  Пусть войдет следующий свидетель, - приказала Лобанова.

В зал вошел темнолицый с гладкими черными волосами узбек и остановился у двери.

—  Пройдите на трибуну. - Судья жестом указала, куда свидетель должен встать.

Оглядываясь по сторонам, свидетель подошел к трибуне.

—  Ваша фамилия.

—  Пулатов.

-  Свидетель, Вы предупреждаетесь о том, что должны давать правдивые показания. Отказ от дачи или дача заведомо ложных показаний влекут за собой уголовную ответственность, - привычно произнесла судья. — Вам ясно?

Пулатов кивнул головой.

-  Подойдите к секретарю и распишитесь о том, что Вы предупреждены.

Пока Пулатов расписывался в протоколе, Лобанова открыла листы дела с его показаниями следователю.

—  Что Вы можете показать суду?

-  Я могу подтвердить показания, которые у Вас записаны. Вот этот человек говорил мне, что материализм не нужен, а марксистская материалистическая диалектика — чепуха.

—  Какой человек говорил? — Как бы не понимая, спросила судья.

-  Вот этот. - Пулатов рукой указал на Адельгейма.

В допрос включилась прокурор.

-  А как он еще называл марксизм?

-  Он называл марксизм "ненужной шелухой".

-  Так прямо и сказал: "Марксизм - ненужная шелуха”? — разыгрывая возмущение и недоверие, переспросила прокурор.

-  Он назвал марксизм ненужной шелухой, -привычно повторил Пулатов.

-  Суду показания свидетеля ясны, - заявила Лобанова. - А другие вопросы к свидетелю есть?

-  У защиты есть вопросы.

Пулатов повернулся лицом ко мне, глаза его забегали, он напрягся, попытался скрыть беспокойство.

-  Являетесь ли Вы родственником следователю Пулатову?

-  Нет, мы однофамильцы.

-  Давно ли Вы знаете Адельгейма, часто ли с ним встречались?

-  Я знаю его мало. Мы встречались с ним один-два раза.

-  В каком году?

-  В 1965, наверное, а может раньше, точно не помню.

-  На следствии Вы назвали 1962 год. Какие кз Ваших показаний являются правильными и когда Вы впервые познакомились с Адельгеймом: в 1962 или 1965 году?

Лобанова не преминула вмешаться.

-  Ну, какое это имеет значение, товарищ адвокат. Свидетель мог год знакомства забыть; ведь времени прошло много.

Ободренный поддержкой судьи, Пулатов с издевкой посмотрел мне в глаза и лениво произнес:

—  Может, и в 1962 году, точно не помню.

—  Ну вот видите, я же Вам говорила, что свидетель не помнит, — злорадствовала судья.

Не обращая внимания на издевку свидетеля и злорадство судьи, я продолжал допрос.

—  Вы дружны с Адельгеймом? Встречалио ли Вы с ним после 1962 года?

—  Кажется, не встречался.

—  Что побудило Вас встретиться с Адельгеймом в 1962 году?

Пулатов, желая выиграть время для обдумывания ответа, не поворачиваясь ко мне сказал:

—  Я не понимаю вопроса.

—  Хорошо, я задам его иначе. Какая причина побудила Вас встретиться с Адельгеймом? Вам понятен вопрос?

—  Причина, причина... причем тут причина, случайно мы с ним встретились. Случайно, понимаете?

—  Согласимся, что Вы встретились случайно. Какие вопросы Вы обсуждали во время этой случайной встречи?

—  Вопросы? — переспросил Пулатов, - вопросы всякие обсуждали. Я же сказал, что говорили о марксизме.

—  Какие другие вопросы или темы, кроме марксизма, обсуждал с Вами Адельгейм?

—  Не помню, времени много прошло.

—  Как Вам удалось запомнить и восемь лет держать в памяти случайные слова случайного знакомого о марксизме?

-  О марксизме слова Адельгейма я запомнил, а остальное забыл.

Пулатов отвечал не очень уверенно. Чувствуя неубедительность своих ответов, он начал волноваться, переминался с ноги на ногу. Крупные капли пота выступили на лбу. Чувствовалось, что он мучительно ищет, но не может найти более убедительные ответы. По его поведению в суде можно было предположить, что он не в первый раз свидетельствует перед судом, и поэтому я задал ему вопрос о том, где он работает. Лобанова мой вопрос сняла, добавив, что свидетель от моего интенсивного допроса устал. Однако мне нужно было доказать главное, что Пулатов лжесвидетель. Поэтому я продолжал:

-  Где произошла встреча между Вами и Адельгеймом в 1962 году?

-  В Ташкенте.

-  Где? В каком месте Ташкента?

К этому вопросу свидетель оказался неподготовленным. Он посмотрел на прокурора, на суд, потом, опустив голову, замолчал. Молчание затягивалось, и мой вопрос оставался без ответа. На этом можно было бы прекратить допрос Пулатова. Мне показалось, что лживость его показаний очевидна. Но Пулатов прервал молчание и повернувшись ко мне сказал:

-  Вспомнил, я вспомнил! Я разговаривал с ним во дворе его дома. Потом он пригласил меня к себе в дом.

-  Назовите суду адрес дома, где Вы встретились с Адельгсймом.

Пулатов не задумываясь выпалил:

-  Ташкент, улица Буденного, дом 62.

Для проверки показании Пулатова я задал вопрос Адельгейму.

-  Павел Анатольевич, встречались ли Вы со свидетелем Пулатовым во дворе дома 62 по улице Буденного в 1962 году?

Адельгем поднялся и бросил, как плевок, в лицо Пулатову:

-  Лжец!

Лобанова взвилась:

-  Суд не позволит Вам оскорблять свидетеля. Я призываю Вас к порядку.

Успокоившись, Павел Анатольевич продолжал:

-  В 1962 году по улице Буденного в доме №62 я не жил. Со свидетелем я не встречался ни в 1962, ни в последующие годы.

Пулатов втянул голову в плечи, выглядел неуверенно, но слушал показания Адельгейма внимательно, обдумывал свою реакцию и ответы на возможные вопросы. Я решил продолжить его допрос.

-  Свидетель Пулатов опишите расположение комнат в квартире дома 62 по улице Буденного.

-  Я не помню расположения комнат.

-  Есть ли в квартире прихожая, коридор, и в какой из комнат Вы разговаривали с подсудимым?

-  Я не помню.

-  Помните ли Вы, на чем сидели: на диване, на кресле или стульях?

-  Не помню.

-  Но то, что разговор был во дворе, а потом и в квартире дома № 62 по улице Буденного Вы точно помните?

Лобанова в очередной раз прервала меня.

-  Вопрос снимается, так как свидетель уже ответил, что он адрес дома, где встречался с Адсльгеймом, помнит.

Я возражать не стал, так как решил ходатайствовать об истребовании из милиции официального документа, опровергающего показания Пулатова, и поэтому заявил:

-  Прошу запросить районное отделение милиции о том, проживал ли и был ли прописан по улице Буденного дом № 62 Адельгейм Павел Анатольевич.

Истребование и приобщение к делу этого документа должно было полностью уличить Пулатова в лжесвидетельстве. Судья выслушала мое ходатайство и тут же на месте объявила, что суд может оценить достоверность показаний свидетеля без истребования документов, а поэтому ходатайство защиты отклоняется. Такое определение суда можно было истолковать двояко: и как то, что суду очевидна лживость свидетельских показаний и поэтому истребовать документ излишне, и как нежелание суда официальным документом дискредитировать свидетеля.

Обдумывая отказ суда истребовать документ, I решил, что он вызван заботой о том, чтобы всеми силами сохранить свидетеля обвинения. Поэтому я решил продолжить допрос и задать дополнительные вопросы Адельгейму.

Павел Анатольевич начал отвечать спокойно, но вскоре разволновался и перестал выбирать слова.

-  С Пулатовым я никогда не встречался. Но фамилия его мне знакома. В 1962 году он писал на меня донос уполномоченному Иванову, и я по его доносу давал объяснение. Пулатов, Гребцов и Погорелов — одна компания доносчиков и клеветников. С помощью этой компании со мной пытались разделаться еще в 1962 году. Тогда возведенные обвинения не подтвердились. Сегодня, спустя восемь лет, тех же лжесвидетелей используют по тому же липовому обвинению. Я вообще не понимаю, для чего обвинению нужен был этот свидетель и что с его помощью пытаются доказать? Ни для кого не является секретом, что я священник и, следовательно, человек верующий, само собой разумеется не материалист и не марксист...

Прокурор перебила Адсльгейма и на свой лад стала интерпретировать его слова.

-  Значит, Вы не верите в материализм и в марксизм. Таким образом, Ваши показания объективно подтверждают показания свидетеля Пулатова. Почему же Вы их отрицаете и говорите, что свидетель показывает неправду?

-  Свидетель лжет. Я повторяю, что я с ним вообще не встречался. Но я не отрицаю того, что я не материалист. Разве мое неверие в материализм и марксизм - это уголовное преступление, гражданин прокурор?

Лобанова тут же сделала замечание Павлу Анатольевичу:

-  Подсудимый, прокурору вопросы задавать нельзя, не положено. Вам ясно?

-  Но кто же тогда мне ответит, является ли уголовным преступлением мое неверие в марксизм и материализм? Ведь обвиняет меня прокурор. Кому же еще мне задать этот вопрос?

Прокурор поддержала судью:

-  Задавать вопросы Вы можете свидетелям, эксперту, а мне нельзя, по закону нельзя. Отвечайте-ка лучше на следующий вопрос. Отказывались ли Вы, обучаясь в семинарии, исполнять гимн Советского Союза и песню "Коммунистической партии хвала"?

-  В семинарии я действительно пел наряду с другими в хоре. Как участник хора я пел все, что пел хор. Не помню, исполнял ли хор песню "Коммунистической партии хвала". Но если бы я и отказался петь эту песню, преступление ли это, гражданин прокурор?

-  Разъясняешь Вам, разъясняешь, а Вы опять свое! Сколько раз мне нужно повторять, что прокурору вопросы не задают! — Лобанова всем своим видом пыталась показать возмущение и досаду непонятливостью Адельгейма.

Павел Анатольевич не выдержал:

-  Суду вопросы задавать нельзя, прокурору нельзя. А обвинять меня, используя клеветников, можно? Обвинять в том, что преступлением не является, можно?

Лобанова от злости побагровела и голосом, срывающимся на крик, бросила в лицо Павлу Анатольевичу:

-  Подсудимый Адельгейм, Ваши права подсудимого Вы используете для агитации. Мы Вам не позволим... — вдруг неожиданно как кухарка закончила, — ишь, умный какой нашелся...

Но тут же спохватившись, взяла себя в руки и громко скомандовала:

-  Садитесь, Адельгейм! Садитесь!

Адельгейм сел. Встал я.

-  У защиты есть ходатайство: прошу приобщить к делу газету "Правда Востока" - орган Центрального Комитета Компартии Узбекистана, Верховного Совета и Совета Министров Узбекской ССР № 3 (11582) от 4 января 1962 года со статьей Погорелова "Отрекаюсь", в которой содержатся заведомо клеветнические измышления о том, что Адельгейм сотрудничал с немецко-фашистскими оккупантами. По утверждению Адельгейма, Погорелое, Гребцов и допрошенный свидетель Пулатов — одна компания доносчиков и клеветников. В статье Погорелов утверждал, что Павел Анатольевич "бесчинствовал на оккупированной фашистами территории" и что ему, Погорелову,

"...стыдно вспомнить, что небесный звездный мир мы лицемерно именовали обителью богов и ангелов. Космонавты неувидели — не могли увидеть ни тех, ни других. Зато мир еще раз убедился,на что способен советский человек, дух и силы которого приумножились, потому что он овладел правильным материалистическим взглядом на мир, на вещи”.

В то время как Погорелов писал клевету в газете, Пулатов писал донос, что Адельгейм не верит в материализм. Процесс скоро заканчивается, но свидетель Погорелов в суд не доставлен и вряд ли мы сумеем его допросить. Поэтому газету прошу пришить к делу сейчас.

Судья взяла газету, пробежала глазами статью Погорелова, посовещалась с заседателями и определила: в ходатайстве отказать, т. к. непосредственного отношения к предъявленному Адельгейму обвинению статья Погорелова не имеет.

Лобанова вернула мне газету. Па первой странице крупным шрифтом было напечатано: "Ответ Председателя Совета Министров СССР товарища Н. С. Хрущева на вопросы австрийского профессора Ганса Тирринга”. Профессор спрашивал у Хрущева: "Не думаете ли Вы, что Карл Маркс, если бы он мог встать сегодня из гроба и увидеть собственными глазами как в результате появления ядерного оружия, ракет, новой техники, автоматизации производства и массовых средств сообщения изменилось наше общество по сравнению с 1848 г., стал бы по многим пунктам говорить ничем, чем в "Коммунистическом манифесте"?

Ответ: ...Марксизм - это живое творческое учение... широкое распостранение идей социализма и коммунизма во всем мире неопровержимо подтверждают слова Ленина о том, что учение Маркса всесильно, потому что оно верно..."

Итак, учение марксизма всесильно, и дело Адельгейма - живое свидетельство этого. Советское государство накопило огромный опыт использования науки в репрессивных целях - ее высокий авторитет в обществе используется для того, чтобы придать приговору вид научно обоснованного, объективного документа.

С помощью экспертов пытались доказать вред, нанесенный государственной марксистской идеологии литературой, обнаруженной у обвиняемого. В то время как в Узбекистане арестовали и с помощью экспертов обвинили Адельгейма, КГБ и Прокуратура Краснодарского края арестовали А. Левитина-Краснова, которому предъявили "обвинение в том, что он, проживая в гор. Москве, под псевдонимом "А. Краснов" на протяжении ряда лет занимался изготовлением, размножением и распостранением статей, писем и обращений, которые содержат заведомо ложные измышления, порочащие Советский государственный и общественный строй, и подстрекают граждан к организационной деятельности с целью нарушения законов об отделении церкви от государства и школы от церкви и неисполнению Законодательств о религиозных культах".

В качестве доказательств этих обвинений также использовали мнение ученых экспертов.

Почти точное, а порой и текстуальное совпадение обвинений Краснова-Левитина и Адельгейма,одновременность судебных процессов, совпадение методов следствия являются бесспорным доказательством того, что разделенные между собой тысячами километров процессы подготавливались и направлялись из одного центра — КГБ СССР и рассматривались ЦК КПСС как одно широкое наступление на религиозное инакомыслие. Такая политическая задача решалась с помощью суда и приданного ему ученого помощника.

Одного такого эксперта я увижу и услышу. Сегодня эксперт авторитетом науки будет подкреплять обвинение против Адельгейма.

Суд и прокурор задали эксперту Кисловой трафаретный, во всех процессах повторяющийся вопрос о том, подтверждает ли в суде эксперт заключение, данное на предварительном следствии. Достав отпечатанный экземпляр текста, Кислова бесстрастным голосом начала читать заключение, подписанное на следствии всем составом экспертной комиссии.

Минут через пятнадцать Лобанова обратилась к ней:

- Товарищ эксперт, суд и участники процесса знакомы с письменным заключением. Оглашать его нет надобности. Вы просто скажите, подтверждаете ли Вы заключение в суде или нет?

Кислова отложила в сторону бумаги и заявила, что она полностью подтверждает заключение, так как литература, обнаруженная у Адельгейма, идеологически вредная,клеветническая,не советская и наносит удар по коммунистической идеологии. Довольная собою и своими ответами и, думая, что, сыграв свою роль, она может уже не беспокоиться, Кислова села на свое место рядом с прокурором. Лобанова выжидающе посмотрела на меня. Мне казалось, что я догадался, о чем она думает: посмею ли я задать вопросы эксперту, который уже сформировал и публично высказал свое мнение по экспертируемому вопросу. Ведь еще никому не удавалось заставить эксперта отступиться от заключения, данного на следствии. Поэтому среди адвокатов бытовало убеждение, что такого эксперта лучше не допрашивать, так как он может усугубить и без того тяжелое положение обвиняемого. Но абсурдность и бездоказательность суждений экспертизы были для меня настолько очевидны, что я решил допросить эксперта Кислову.

—  Ваше образование, специальность и стаж работы по специальности?

—  Я окончила философский факультет университета более десяти лет назад. Сейчас работаю ассистентом кафедры марксизма и заканчиваю кандидатскую диссертацию. — Произнесла она все это важно и внушительно.

—  Читали ли Вы литературу, изъятую у Адельгейма?

—  Конечно, что за вопрос!

—  Какова идея поэмы "Реквием" Анны Ахматовой, когда и где она была впервые опубликована?

-  Я не знаю.

-  Знаете ли Вы взгляды литературной критики на стихи М. Волошина и В. Иванова?

-  Я не специалист в области литературы.

-  Являются ли записи Адельгейма на листе дела двадцать четыре выпиской из энциклик Папы Римского?

-  Я не сумею ответить на Ваш вопрос, так как энциклик Папы Римского не видела и не читала. Это не входило в мою задачу как эксперта.

Некомпетентность эксперта взволновала судью. Прервав меня, судья бросила Кисловой спасительный вопрос:

-  А среди экспертов были специалисты, которые могли бы оценить документы Адельгейма?

Ухватившись за вопрос, Кислова бойко затараторила:

-  В составе экспертов были заслуженные, квалифицированные специалисты, ученые, которые пришли к выводу, что литература у Адельгейма идеологически вредная и что в ней есть клевета на советский государственный строй и общество. Я с ними полностью согласна.

Когда она закончила свою тираду я спросил:

-  А Вы лично какие материалы экспертировали?

-  Я давала заключение по всем материалам с точки зрения соответствия их марксистской философии.

-  Прошу Вас ответить, какова центральная идея статьи ”О евреях и неохилиастах” и есть ли связь между этой идеей произведения и современностью?

—  Эта работа религиозно-философская. Но какова идея этой работы я не знаю.

—  Изображается ли в этой статье советский общественный и государственный строй, и в каких конкретно местах этой статьи содержится клевета?

Кислова не задумываясь ответила:

—  Не знаю.

Такой неприкрытой безграмотности не ожидал ни суд, ни прокурор, ни я. Обычно эксперты что-то говорят, увиливают от ответа, отделываясь общими фразами, или ссылаясь на то, что ответ на вопрос дан в письменном заключении. Видимо, Кислова была недостаточно опытной, чтобы во время допроса скрыть свою безграмотность, а это на гласном процессе вызывало недоверие к экспертному заключению всей комиссии.

Неожиданно судья объявила перерыв. Прокурор демонстративно отодвинулась от Кисловой и, шумно поднявшись с места, вышла. Непреминула продемострировать свое неудовольствие и судья. В то время как Кислова заискивающе смотрела на Лобанову и пыталась поймать ее взгляд, судья сделала вид, что не замечает ее. Из зала вышли все участники процесса и только эксперт осталась сидеть за своим столом одинокая, раздавленная чувством вины за неумело исполненную роль. Минут через десять в зал вошла секретарь судебного заседания и попросила Кислову зайти в кабинет судьи. Догадаться, что означало это приглашение было не трудно: в кабинете будет происходить сговор между судьей и экспертом, в результате которого эксперт исправит свои ответы. Я решил убедиться, прав ли я в догадке. Выждав минут десять, я поднялся на второй этаж и без стука открыл дверь кабинета.

Кроме судьи в кабинете находились прокурор и следователь КГБ Витенков, который как провинившуюся ученицу отчитывал стоящую перед ним Кислову. Глаза ее были полны слез и ужаса.

При моем появлении произошло замешательство. Витенков замолчал на полуслове, а Лобанова раздраженно и нелюбезно спросила:

-  Что Вам надо?

-  Я прошу разрешения на свидание с Адельгеймом.

-  Скажите начальнику конвоя пусть он подойдет ко мне, свидание я разрешаю. Но учтите, что перерыв скоро закончится и мы будем продолжать.

Перерыв закончился через час. И все это время Кислова была в кабинете судьи.

Когда процесс возобновился, судья вернулась к допросу Кисловой и спросила:

-  Отвечая на вопросы защиты, Вы сказали, что не знаете, в каких конкретно местах содержится клевета на советский общественный и государственный строй в статье "О евреях и неохилиастах". Вместе с тем в экспертизе, подписанной также и Вами, указывается, что идеей этой статьи является мысль автора о том, что ”борьба за мир в международном масштабе не должна быть обязаностью христиан”. Вы подтверждаете в этой части экспертизу?

Кислова быстро ответила:

—  Подтверждаю!

—  А в целом Вы выводы экспертизы подтверждаете?

—  Подтверждаю! - повторила Кислова и допрос эксперта окончился.

17 июля 1970 г., подводя итоги процесса и читая приговор, Лобанова произнесет:

—  Согласно заключению экспертов-специалистов, документ ”0 евреях и неохилиастах” носит идеологически вредный характер.

После окончания судебного следствия начинаются судебные прения. Право произнести речь предоставляется прокурору и общественному обвинителю. Защитник выступает последним.

По установившейся традиции речь прокурора должна начинаться с политической оценки преступления. Эта традиция сложилась еще в сталинские времена. В каком бы преступлении ни обвиняли человека, прокурор обязан был начинать речь с "политической оценки".

Курсы повышения квалификации, разбор речи прокурора на совещаниях, "методические указания" Генерального прокурора СССР — требовали политической оценки. В учебной литературе приводились образцы, которым все должны были подражать. Отсутствие политической оценки преступления в речи рассматривалось как свидетельство "плохой идеологической работы” прокурора, как "недооценка требований партии к уровню судебной работы" и приводило к неприятностям для прокурора. В конечном итоге, политическая оценка преступления превратилась в заклинание, в обязательную формулу, целью которой было выкинуть лозунг, сослаться на Ленина, Сталина, Брежнева или иных партийных лидеров, политически осудить преступление и одновременно с этим подтвердить свою лояльность режиму.

Я не помню ни одного процесса в котором бы прокуроры отступили от этого правила!

Заученные слова и фразы, стереотипные предложения, многократно повторяемые цитаты раздавались во всех судебных залах страны. Ни судьи, ни тем более адвокаты эту часть речи прокурора обычно не слушают. Но на публику, слушающую впервые этот поток политической трескотни, он производит впечатление.

-  Для поддерждания государственного обвинения, слово предоставляется помощнику прокурора г. Ташкента, прокурору т. Шевченко, -произнесла Лобанова.

Шевченко поднялась и, выдержав паузу, наша:

-  Граждане судьи, дело, которое вы рассматриваете, представляет для всех нас огромный политический интерес. Оно является доказательством того известного положения, что, отступив от единственно верного научного мировоззрения, каким является Марксизм-Ленинизм и встав на путь обмана и религии, человек логикой нашей жизни становиться уголовным преступником. Чего не хватало подсудимому Адельгейму? У него было все! Когда он остался сиротой, советская власть не бросила его. Окруженный заботой, он жил в детском доме. Он получил образование и мог как все советские люди стать специалистом, получить специальность и шагать вместе с нами в одном строю строителей коммунизма. Но честный труд его не устраивал. Он предпочел избрать другой путь — путь легкого обогащения. Он стал священником. Что может толкнуть молодого человека на путь религии в наш век? В школе он изучал естественные науки. Космические достижения наших ученых должны были убедить всех, что бога нет. Значит, на путь религии его толкнула не искренняя вера в бога, а нежелание трудиться и честным трудом зарабатывать свой хлеб. Вот истинные причины, по которым он стал священником. Стремясь завоевать авторитет у верующих, он притворялся добрым и святым. Надев на себя маску святоши, он посягнул на права молодежи. Приобщая их к религии, он готовил им страшную участь: он хотел ограничить их мир церковными сказками и богослужениями. Когда же он встретил сопротивление, то для достижения своих целей Адельгейм применил насилие. Он систематически избивал Шкуренок Таню, ее брата и Галю Шамсутдинову. В обвинительном заключении его вина изложена так...

Взяв обвинительное заключение в руки, Шевченко дословно повторила все утверждения, которые читатель знает. Новых данных, установленных судебным процессом, для нее не существовало. О новых показаниях Тани, о возражениях Адельгейма, о нелепостях обвинения, лжесвидетельстве и фальсификации доказательств она не сказала ни слова. Политическая оценка речи заменила юридический анализ. О доказательствах, подтверждающих обвинение, прокурор говорила мало, изложив их так, как они были представлены следствием. Ничего нового в таком приеме изложения материала не было.

Свою речь прокурор Шевченко закончила тем, что просила суд признать Адельгейма виновным во всех предъявленных ему преступлениях и наказать его пятью годами заключения в исправительно-трудовом лагере общего режима. Потом, оторвавшись от бумаг и повернувшись лицом к суду, она добавила:

- Государственное обвинение убеждено, что Ваш обвинительный приговор будет встречен с одобрением общественностью, а суровость наказания послужит предупреждением тем, кто наслушался чужих голосов, начитался враждебной литературы и мешает нам строить светлое здание коммунизма.

Следующим выступил общественный обвинитель, или иначе, общественный прокурор. В уголовном процессе общественный обвинитель — безликая фигура. Но он призван символизировать ”глас народа’* и поддерживать требования государственного обвинения именем общества.

Общественный обвинитель говорил долго. Смысл его речи сводился к тому, что коллектив ученых, от имени которого он выступает, сурово осуждает деятельность Адельгейма, а потому он считает требование прокурора о мере наказания справедливым.

Следующим должен был выступить я. В моей профессиональной деятельности речь в защиту подсудимого занимала особое место. Понимая полную практическую бесполезность защитительной речи из-за предопределенности приговора, я заставлял себя верить в полезность и нужность ее. Только при такой психологической установке можно быть убедительным и собрать воедино все, что важно для защиты. Здесь, видимо, уместна аналогия с надеждой врача, делающего все возможное для спасения жизни обреченного на смерть пациента.

Я попытался на время забыть, что процесс Адельгейма — политическая инсценировка и что Адельгейм будет осужден. Я готовился к речи серьезно. В судах я выступал без малого тридцать лет и каждый раз, готовясь к выступлению, я волновался, переживал, вспоминая показания свидетелей и обвиняемых, анализировал, искал убедительные аргументы и надеялся на чудо. Чуда — не было, но без надежды работать я не мог.

Соответственно с советской теорией доказательств, практикой и законом ни одно доказательство не имеет для суда преимуществ, предустановленной силы. Суд должен оценивать доказательства, т. е. показания обвиняемых, свидетелей, экспертов, документы и вещественные доказательства ”по внутреннему убеждению, руководствуясь законом и социалистическим правосознанием”. Такое предписание закона дает возможность суду любое доказательство невиновности признать противоречащим обвинению, ссылаясь на свое понимание его.

Поэтому я решил основное внимание уделить бесспорной юридической проблеме, а не анализу доказательств. Адельгейма обвиняли, придав закону обратную силу. Для непосвященных, напомню, что:

"преступность и наказуемость деяния определяется законом действовавшим во время этого деяния. Закон, устанавливающий наказуемость деяния или устанавливающий наказание,обратной силы не имеет".

Я надеялся ,что этот закон нельзя будет толковать иначе, что он серьезное припятствие для произвола КГБ и суда. Ведь большинство эпизодов обвинения Адельгейма относились к 1957-1965 годам, а статья 1904 Уголовного кодекса Узбекской ССР была введена в действие только в 1966 году. Правда, к этому времени я уже знал, что Верховный суд РСФСР, осуждая к расстрелу Рокотова, нарушил этот закон. Но, думал я, это нарушение закона было санкционировано Л. Брежневым, бывшим в ту пору председателем Президиума Верховного Совета СССР и подписавшим специальный указ, дававший право суду придать закону обратную силу. В деле Адельгейма такого указа не было и обратную силу статье 1904 Уголовного кодекса Узбекской ССР придало КГБ. Доказать это было просто. Время введения в действие этой статьи было указано в законе, а даты большинства эпизодов были указаны следствием. Изложив эти доводы суду, я закончил эту часть речи выводом о том, что ”вне зависимости от доказанности или недоказанности действий Адельгейма, имевших место до 1966 года, обвинение его в клевете на советский государственный или общественный строй незаконно”.

Я старался придать своей речи спокойный академический тон. Я исследовал юридическую проблему, а не партийно-государственную политику и поэтому мог говорить то, что думал:

- Правосудие может существовать только при том непременном условии, что действующие законы обязательны не только для граждан, но и для органов прокуратуры. Защитить закон от нарушений — обязанность должностных лиц суда.

Я посмотрел на суд. Народные заседатели слушали меня внимательно. Лобанова же явно не слушала, погрузившись головой в тома.

По закону прокурор и защитник равны в своих правах. По закону их мнения должны иметь для суда одинаковый вес. Но в действительности прокуратура - всесильна, а адвокат - бесправен. Прокурор и судья — союзники, проводящие в жизнь карательную политику государства. Адвокат же,по их мнению,только мешает им.

Поэтому роль и авторитет адвоката в суде ничтожны. Адвокатуру прсто терпят, как демократическую ширму,за которой государство проводит нужную ему карательную политику. Адвоката в суде терпят для того, чтобы судебная расправа была прикрыта демократическим "правом подсудимого на защиту".

Этим объясняется и то,что Лобанова не слушала меня. Но я продолжал излагать свои доводы. Я защищал Адельгейма,и я был обязан был высказать все то, что я думал. В этом был мой долг. Я просил суд оправдать Павла Анатольевича по всем предъявленным ему обвинениям,кроме обвинения в хранении холодного оружия. Несмотря на то, что сабля принадлежала деду, была памятью о нем,она подлежала регистрации в органах милиции. Преступление это было формальным, а мера наказания — небольшой.

Литература, хранившаяся у Адельгейма и изъятая следствием, рассматривалась прокурором как серьезная улика, доказывающая его вину. Поэтому я подробно аргументировал тезис, что хранение литературы, независимо он содержания, не является по закону преступлением, а факта распостранения литературы следствие не доказало. Эту часть речи Лобанова, видимо, также не слушала.

Тезис защиты о том,что обвинение Адельгейма в избиении Тани основано на фальсифицированных доказательствах,привлек внимание судьи. Мои утверждения о провокации и фальсификации доказательств ей не понравились. Перебив меня, Лобанова спросила:

—  Если по Вашему мнению это обвинение Адельгейма — провокация, то кто ее устроил?

-  О людях, которые стояли за спиной тех,кто проводил эту провокацию, я могу только предполагать. Заявить о своих предположениях меня заставляет мой долг адвоката. Думаю, ответ на Ваш вопрос дали показания Шкуренок Тани о том,что "заявление диктовала Соловьева из завкома, которая сказала: "Напишешь заявление - на следующий день получишь общежитие". Потом заявление на отца Павла заставлял писать следователь Атабеков".

Я посмотрел на Лобанову. Под маской равнодушия она скрывала недовольство. Невзирая на ее реакцию, я продолжал:

—  Фамилию Атабекова назвала Таня. Дополнительную характеристику его провокационным действиям, нарушающим закон, дала свидетель Тарасова. Следователь дважды не составлял протокол ее допроса потому, что она говорила неугодную следствию правду. Я думаю,что суд помнит эти показания. Если же они забыты, я могу их процитировать...

Я встретился взглядом с Лобановой и преднамеренно замолчал.

-  Продолжайте Вашу речь, товарищ адвокат.

Больше до конца речи она меня не перебивала.

Во время перерыва Адельгейм поблагодарил меня за речь. У него моя речь породила надежду. Я же, выговарившись, окончательно ее потерял.

10

Приговор

В пятницу с утра к зданию суда нельзя было пробраться. Вся улица была запружена толпой, ожидавшей приговор.

Вдоль улицы и во дворе стояли машины конвоя МВД и милиции. Солдаты и милиционеры наблюдали за толпой. Чувствовалось напряженное ожидание развязки. Приговор ожидали днем, но огласили его только к вечеру.

Павла Анатольевича приговорили к трем годам заключения в колонии общего режима. Приговор он встретил спокойно, с горькой усмешкой. Я подошел к нему. Мне нужно было узнать, намерен ли он его обжаловать.Он поблагодарил меня и видя,что я раздражен и угнетен, нашел в себе силы подбодрить меня:

-    Вы сделали все, что могли, большое спасибо! Я все понимаю. На правосудие мне нечего было надеется.

И тут же, вспомнив текст приговора, вспомнив текст приговора, оглашенного Лобановой час назад, с возмущением спросил у меня:

-    Как же можно так бессовестно перевирать факты, показания свидетелей? Как же можно так нарушать закон? Какой бесстыдный цинизм.

Я дал ему успокоиться, а потом спросил, нужно ли мне обжаловать приговор. Он ответил мне вопросом на вопрос.

-    А как бы Вы поступили на моем месте?

— Я советую Вам обжаловать приговор. Не потому что я ожидаю справедливости от Верховного Суда, а для того, чтобы до конца использовать законные возможности защиты.

Мы решили, что он подаст жалобу от своего имени из тюрьмы, а я подам жалобу самостоятельную.

Кассационная инстанция проверяет "законность" и "обоснованность" приговора,т.е. его соответствие закону и материалам дела. Чрезвычайно важным документом для такой проверки является протокол судебного заседания, который от руки пишет секретарь. То, что происходит в суде, должно быть отражено в протоколе. Если выводы приговора не соответствуют протоколу, то приговор могут отменить. Зная это, судьи подгоняют протокол судебного заседания под приговор. Для этого у них есть законные основания. Во-первых, приговор выносится раньше, чем секретарь подготовит протокол. Во-вторых, ответственным за протокол считается судья. В-третьих, протокол составляется секретарем, находящимся в подчинении у судьи. Поэтому секретари вписывают в протокол все то, что нужно судье, подчищают, перефразируют и переписывают показания. Вся эта подгонка под приговор требует времени. Закон не ограничивает судью никаким временем и поэтому осужденный и адвокат, как правило, не знают, когда будет готов протокол.

Для подачи замечаний на протокол установлен трехдневный срок. Но когда он начинается,никто не знает. Поэтому я продиктовал Адельгейму заявление на имя Ташкентского городского суда, в котором он просит ознакомить его с протоколом судебного заседания. Забегая вперед, скажу, что многочисленные заявления Адельгейма с просьбой ознакомить его с протоколом, не были удовлетворенны.

Мои замечания на протокол Лобанова также отказались приобщить к делу. И не нашлось никого, кто бы прекратил ее произвол.

Мы проговорили с Адельгеймом больше часа. Окружавший нас конвой не перебивал нас и относился к Павлу Анатольевичу сочувственно. Когда мы закончили нашу беседу, Павел Анатольевич встал, протянул мне руку и сказал:

-    До свидания! Я надеюсь, что выживу и мы с Вами еще встретимся на воле. Спасибо!

Щелкнул замок камеры, в которой закрыли Адельгейма, и я направился к выходу. За собой я слышал сборы солдат, подготавливавших этапирование в тюрьму.

Я вышел на улицу и неожиданно столкнулся лицом к лицу с прокурором.

-    Вы знаете, — сказала она — я думаю,что настанет время и Адельгейма реабилитируют! Безобразное дело!

Не дожидаясь моего ответа, она повернулась и пошла вниз по улице.

* * *

В лагере во время работы на Адельгейма наехала вагонетка, и он потерял ногу. Весьма вероятно, что этот "несчастный случай” был местью со стороны могущественных органов.

На свободу отец Павел вышел искалеченным, измученным, но не побежденным.

1 Автомашина, специально оборудованная для перевозки заключенных.