БЕСЕДА В ТАШКЕНТСКОЙ ТЮРЬМЕ
До тюрьмы я доехал трамваем. Предъявляю удостоверение адвоката и разрешение суда на свидание. Захожу в специально отведенный для свиданий кабинет. Сколько их я видел на своем веку! Стол, два стула, прикрепленных к полу болтами, светлосерая краска для стен, решетки на окнах. Безрадостный казеный тюремный быт. Но для заключенного свидание — событие. Пришел человек с воли. Принес новости, свидание — соломинка, островок надежды, надежды на чудо.
Приводят Адельгейма. Дверь за конвойным захлопывается, и мы остаемся наедине. Павел Анатольевич насторожен, смотрит внимательно, держится отчужденно, а я изучающе смотрю на него. Шатен, мягкий овал лица, сероголубые глаза, худощавый, выше среднего роста, совсем не таким я представлял его. Ему уже тридцать, но выглядит моложаво, даже по-мальчишески. Открытое лицо, быстрый и умный взгляд, речь интеллигентного человека, держится скромно и с достоинством. Весь его облик -контраст с серой безликостью тюрьмы.
— Вы из Москвы? - недоверчиво спрашивает он.
Вытаскиваю свои записи, в которых лежит записка Веры Михайловны и фотография детей, раскрывая папку, говорю:
— Вы обвинительное заключение получили? - А глазами указываю на записку и фото.
— Получил. - Взглядом приникает к записке - почерк жены, фото его детей, значит, адвокат приглашен женой.
Павел Анатольевич вскакивает со стула, хватает мои руки, трясет, жмет, улыбается, говорит: "Спасибо, спасибо". Отчужденность сломлена, недоверие преодолено!
Минут через десять успокоился и сразу же:
— Как там Вера? дети? Я их уже больше полу-года не видел и ничего о них не знаю.
Рассказываю. Дома все в порядке, дети здоровы, пока живут в квартире при церкви. Их никто не тревожит. Вера Михайловна не работает. О работе будет думать после суда. Друзья передают приветы. Они не забыли его, помогают семье.
— А как Вы в Ташкенте устроились? Вам помогли?
— Я-то устроился, но сейчас речь не обо мне. Расскажите-ка лучше о себе.
— Вы уже дело читали и, наверное, знаете обо мне и о моем деле.
— Верно, дело я читал. Но бумаги - одно, а живой рассказ о себе, совсем другое дело. Начните с биографии.
— Родился я в 1938 году. За год до моего рождения арестовали деда. В 1942 году, когда мне было четыре года, арестовали отца и мать. Они были актерами. Больше у меня никого из родных не было, и меня поместили в детский дом. Отцу было тридцать лет. Столько же, сколько мне сейчас. Теперь вот и меня арестовали! Третье поколение в тюрьме... Отца расстреляли. В 1956 году реабилитировали, подробности мне стали известны только из справки, которая в моем деле. Вы ее, наверное, видели.
В своем досье нахожу выписку и показываю ее Павлу Анатольевичу: т. 2 л. д. 211 "Справка по прекращенному архивному уголовному делу И* 3845-11 на Адельгейма А. П. и других".
- Да, из этой справки я и узнал, что в 1942 году УНКВД по Ивановской области арестовало группу драматических театров, обвинив их в антисоветской агитации и намерении изменить Родине. (Нет, в справке не ошибка, именно "группу театров".)
- В составе этой группы арестовали и моего отца и мать. В сентябре 1942 года его судило особое совещание НКВД СССР и приговорило к высшей мере наказания — расстрелу. Спустя четырнадцать лет признали, что он расстрелян по ошибке. Мать отправили в тюрьму и ссылку. Вернулась оттуда инвалидом второй группы. Я Вам уже говорил, что деда моего арестовали в 1937 году. Наверно, тоже расстреляли, сведений
о нем нет. А может, погиб на Колыме. Теперь и за меня взялись...
- При каких обстоятельствах Вы были арестованы?
— Арестовали меня 14 декабря 1969 г. Жены дома не было. Были маленькие дети и я. Дом перевернули вверх ногами! Произвели обыск и изъяли личную переписку, мой архив за пятнадцать лет, книги зарубежных издании, пишущую машинку и все накопленные нами за одиннадцать лет деньги. Семье на хозяйство не оставили ни гроша! Обыск производил приехавший из Ташкента в город Каган следователь КГБ Витенков. Он же мне и сказал, что оа мной длительное время следили и арестовать меня все равно должны были. Я дословно помню его слова: "Рано или поздно, но это все равно должно было случиться". Значит, давно знали, что арестуют. Обвинение в избиении Тани — просто выдуманный предлог для обыска в моей квартире. А на самом деле им нужно расправиться со мной. Неугоден я им. Я догадываюсь почему. В деле об этом Вы не прочтете. Но именно эта причина была основной для ареста и расправы со мной. Вы знаете, церкви везде закрывают, церковные здания, кроме тех, что представляют архитектурную ценность, сносят. А я построил церковь в Кагане. Это было очень трудно. Ни денег, ни материалов не было. Деньги собрали прихожане. Строительные материалы: кирпич, цемент, стекло - все фондируется. А кто церкви даст фонды? Никто. Но и это преодолел. Нашел рабочих и воздвигли церковь! Стоит она! Будете в Кагане - посмотрите обязательно. Красивая! А как расписали ее! С какой любовью работали! Но отношения у меня с уполномоченным по делам Русской православной церкви испортились вконец. Не мог он мне простить, что я построил церковь и уважением у прихожан пользовался. Как-то во время беседы он мне сказал, что самовольство мое мне припомнится... Вот и припомнили! Но судить за то, что церковь воздвиг, нельзя. Нужно было подыскать мне преступление. Поэтому годами выжидали и следили. А теперь сфабриковали обвинение.
Вообще-то со мной пытаются расправиться не в первый раз. В 1959 году после окончания третьего курса духовной семинарии я был рукоположен в сан диакона и служил в Ташкентском кафедральном соборе. Люди говорили, что служил хорошо, благодарили меня. Вдруг "Правда Востока” в начале 1962 года напечатала статью протодиакона Ташкентского Успенского собора Василия Погорелова "Отрекаюсь". И чего только в этой статье не было! Погорелов был личным секретарем архиепископа Ермогена. Владыка был самостоятельный, умный человек, искренне заботился о церкви и поэтому он пришелся не го двору. Его решили убрать. Разве против уполномоченного по делам Русской православной церкви, КГБ и ЦК устоишь! Епархию наводнили доносчиками и агентами. Следили за каждым шагом — прослушивали каждую проповедь, собирали материал... и доносили. Когда появилась статья, архиепископа Ермогена уже в Ташкенте не было. Был архиепископ Гавриил. Его обвиняли в том, что он — бывший белый офицер Огородников, бежавший в 1919 году за границу; став архиепископом, он получал из-за границы ладан и спекулировал им.
Помню, архимандрита Холчева обвиняли в ненависти к людям, настоятеля всесвятого молитвенного дома Гревулю - во взяточничестве, ну а меня - в сотрудничестве с фашистами... Фамилия-то у меня немецкая — Adelheim.
Я как сейчас помню те строки, что прочел в той статье про себя:
"Разве имеет страх Божий диакон собора Павел Адельгейм, бесчинствовавший на оккупированной территории? Все это умело скрывается в анкетах".
А мне к началу войны всего-то было три года!..
В шестидесятые годы в Ташкенте больше стало верующих. В церкви появилась молодежь. Это не понравилось идеологическому отделу ЦК. Видимо, решили усилить атеистическую пропаганду - вот и напали на всех церковных деятелей, облили их грязью, обвинили в несуществующих грехах, а заодно и религию поносили.
Сделали это руками Погорелова. Плохой он человек, не честный... Да и статья-то написана не его языком. "Факты" о том, что архиепископ Гавриил - белый офицер, а я сотрудничал с немцами, ему подсунули. Ведь Погорелов знал, что в 1941 году мне было три года, ведь служили-то вместе. Думаю, что статью писал не он. Его просто использовали для антирелигиозной пропаганды — сенсация, разоблачения священника. Статью прочли сотни тысяч, а правду можно рассказать единицам, вот и достигнут политический эффект: все церковники-мракобесы, спекулянты, белые эмигранты, сами не верят в Ьога. Все примитивно, все клевета и неправда, но не отмоешься. Печатное слово как деготь... Потом лекторы но антирелигиозной пропаганде и атеизму эту статью по всей республике читали. Так сказать, доводили до сознания масс.
Павел вздохнул и замолчал.
Мне, так же как и Павлу Анатольевичу были ясны цели, преследуемые такой статьей. Но почему было избрано именно обвинение в сотрудничестве с фашистами? Оно вызывает гнев у людей, и нет нужды доказывать, виновен человек или нет. Может быть, уже тогда шла подготовка процесса над религиозным инакомыслием, и методично натравливали общественное мнение на Адельгейма? Как иначе объяснить те строки обвинения, в которых в 1970 году утверждается, что
"будучи враждебно настроенным по отношению к государственному и общественному строю в СССР, Адельгейм П. А. с 1957 года начал писать всевозможные статьи, письма, стихи, в которых излагал заведомо ложные, клеветнические измышления в отношении коммунистической идеологии и советской действительности".
В 1956 году реабилитировали Адельгейма-старшего, расстрелянного в 1942 году. В 1957 году сын начал размышлять о причинах расстрела отца. В 1962 году те же органы государства теми же методами фальсификации и клеветы начали подготовку к процессу над сыном — священником Павлом. Первое слово предоставили печати, и клевета заговорила в полный голос, миллионным тиражом. Сенсация вошла в каждый дом, в читальный зал, в библиотеку, кричала с газетных витрин и обвиняла, обвиняла! И не было от этой клеветы защиты и спасения, так как она была запланированным средством политической борьбы. Печать - "активный помощник партии”. Поэтому вряд ли кто-либо проверял то, что было написано Погореловым. Тем не менее я спросил:
— Скажите, Павел Анатольевич, после опубликования статьи с Вами кто-нибудь разговаривал, пытался проверить факты?
- А как же! По поводу этой статьи меня вызывал уполномоченный по делам Русской православной церкви — Иванов. Сопоставив мой возраст с тем, что писал Погорелов, он понял, что обвинение опровергается, и отстал.
- Разговаривал ли кто-нибудь с Вами из редакции? Извинились ли перед Вами? Опубликовали ли опровержение?
— Да что Вы! Мне и в голову не приходило требовать извинения. Отстали и ладно! Посмертно реабилитировав отца, не извинились. Чего уж говорить о клевете в газете. Отстали и ладно, - повторил Павел Анатольевич. — Но теперь-то я понимаю, что не отстали, а следили! В 1962 году клевета была не случайной ошибкой, а подготовкой. Кому это нужно было - догадаться не сложно. Ведь семь из девяти моих допросов провел следователь КГБ. А для допроса Погорелова специально летали в Куйбышев. Если бы меня действительно хотели обвинить в избиении Тани, то этим занималась бы прокуратура. Обвинение в избиении Тани - предлог, а интересовался следователь КГБ моими убеждениями, моими связями, литературой. Допрашивал о моих отношениях с архиепископом Ермогеном, священниками Эшлиманом и Якуниным.
В кабинете было душно. Очень хотелось пить. Но приносить с собой в кабинет воду и поить заключенного нельзя, запрещено законом. Я нажал кнопку "вызов”. Сразу же появился дежурный надзиратель. Молча выслушал просьбу и в граненом стакане принес воду. Павел Анатольевич выпил. Надзиратель забрал стакан и ушел.
- Павел Анатольевич, с какого времени Вы в порьме КГБ?
- В тюрьму привезли меня через месяц после ареста. Дома остались без надзора двое детей. Жена была в отъезде. Две недели о судьбе детей я не знал ничего...
С 14 декабря по 13 января меня держали в Ленинском железнодорожном КПЗ1. В баню меня не водили. Я обовшивел. Ежедневно бил вшей, но избавиться от них не мог. Я просил следователя о бане, мыле, полотенце, зубной щетке, но все просьбы были напрасны.
Я писал жалобы, заявления. Но ответа ни от кого не получил. К кому я только ни обращался! Вот смотрите: в прокуратуру Ленинского района, в прокуратуру города Ташкента, в прокуратуру Узбекской республики, наконец, к Генеральному прокурору СССР. Ответа я ниоткуда не получил. После того как меня перевели в следственный изолятор, я просил следователя уведомить мою жену, чтобы она принесла мне передачу, личные вещи и деньги для тюремного ларька. Целый месяц я не видел следователя. Только после шестого заявления на имя прокурора следователь вызвал меня из камеры для беседы. Но положение мое не улучшилось. Следствие по-прежнему подвергало меня лишениям. За три месяца в результате ухищрений следствия я был лишен более 20 кг самых ценных для заключенного продуктов: сахара, масла, сыра, колбасы, то есть того, что заключенный в тюремной пайке не получает.
А Вы знаете, как меня допрашивали? Ни одного допроса не происходило без ругани, криков, оскорблений, издевательств над моим саном, положением, убеждениями. Особенно изощрялся следователь Газарбеков. Любое слово, сказанное мною, он выворачивал наизнанку и, искажая смысл, превращал добро во зло. Все следствие было откровенно обвинительным и предвзятым. Следователи и не скрывают, что хотят меня отправить в тюрьму и что суд поступит так, как они хотят.
О Газарбекове я даже прокурору написал. Я просил отстранить его от следствия из-за издевательского, пристрастного и необъективного отношения к делу. Следствие заканчивал следователь Пулатов. Отстранен ли официально Газарбеков, я не знаю. Вот здесь копии и черновики моих жалоб.
Адельгейм протянул мне пачку бумаг.
- Смотрите, в заявлении на имя прокурора Узбекской ССР я писал:
”К Вам обращается священник Русской православной церкви. Написав уже шесть заявлений на имя районного, городского и областного прокуроров, я не имею ни одного ответа”.
В этом же заявлении я написал и о том, что мой отец погиб в лагерях. В тюрьмах и ссылках прошла вся жизнь моей матери. Реабилитация их достаточно ясно свидетельствует, что они погибали по липовым обвинениям. Неужели произволу и насилию не будет конца? Неужели кому-то хочется разделить печальную славу прошлого. Я писал, что прошу ответить на мое седьмое заявление.
Заявление я написал 1 января 1970 года. Это душа моя кричала. Думаете ответили? Нет! 19 февраля я написал еще одно. 25 февраля тюремное начальство ознакомило меня с распоряжением Анарбекова: он предложил проверить изложенные мною факты. К сожалению, должность Анарбекова я забыл. Ведь ответы на жалобы дают только читать, переписывать их нельзя .
Я опять стал ждать, думал, проверят, разберутся. 9 марта я не выдержал издевательств и вновь написал заявление и протест.
”Я употребил все законные средства для защиты своих прав. Однако до сих лор вижу полную бесплодность моих заявлений и требований. Я прошу не особых милостей, а исполнения установленных общих правил. Поскольку мои просьбы остаются бездейственными, я вынужден прибегнуть к крайнему средству. С сегодняшнего дня, 9 марта, я отказался от принятия пищи. Голодовку я буду продолжать до тех пор, пока мои законные требования не будут удовлетворены”.
10 марта я передал заявление начальству следственного изолятора.
Отложив бумаги Адельгейма,я спросил:
— Сколько жалоб и заявлений Вы написали на имя вышестоящих должностных лиц прокуратуры за все время следствия и нахождения под стражей?
— Около двадцати.
— Сколько ответов получили?
— Один. И тот не мне, а начальнику тюрьмы.
Мне только его прочитали.
— Вот этот? — спрашиваю я и показываю Адельгейму переписанный мною ответ на его жалобу.
Начальнику следственного изолятора КГБ при Совмине Узбекской ССР т. Лысенко для объявления з/к Адельгейму
"При этом сообщаю, что жалобы Адельгейма на имя Государственного прокурора СССР от 18/111—1970 г. на имя прокурора Ленинского района рассмотрены. Однако нет оснований изменять ему меру пресечения.
Приняты меры к скорейшему окончанию расследования по делу.
Прокурор Ленинского р-на г. Ташкент
Хакимов”.
- Да, да. Это единственный ответ на мои жалобы!
Перед моими глазами всплывает комментарий к уголовно-процессуальному кодексу: ”обжалование действий лица, производящего дознание, следователя и прокурора, есть эффективное средство защиты прав обвиняемого. Советский демократический уголовный процесс обеспечивает...” Вот она иллюстрация, как он обеспечивает! Жалобу посылает заключенный, ответ приходит начальнику тюрьмы, а заключенному его лишь объявляют. Заключенный жалуется на имя Генерального прокурора — жалобу рассматривает прокурор района г. Ташкента. До Генерального прокурора жалоба и не доходит. Помнится, в докладе на XX съезде КПСС, говоря о грубых нарушениях закона, Хрущев приводил пример, когда жертвы беззакония писали до 1500 жалоб, и ни одна не доходила до адресата.
Многое уже перенес Адельгейм. Но это только начало. Впереди - судебный процесс, приговор и лагерь. К сожалению, я это знаю твердо, Адельгейм будет осужден, несмотря на вымышленность обвинения. В советском суде нельзя доказать правду. Понимает ли Адельгейм, что он будет осужден, вопреки здравому смыслу, логике, чести и закону? Пока ответить себе на этот вопрос не могу.
— Вы понимаете, — говорит Адельгейм, ведь все обвинение - вымысел. Я Таню не избивал, трусы ей не снимал, эту деталь следователь придумал для придания обвинению характера издевательства. Да и к вере я ее не приобщал, у них свой духовник. Что ни слово следствия - то ложь, ложь.
Иной раз мне кажется, я схожу с ума. Для чего все это изощренное изуверство, клевета и цинизм? Ведь дело не только во мне. Поступая так, они ведь извращают извечные человеческие ценности и принципы. Неужели честность и правдивость не важны для социалистического общества? Что утверждается таким следствием? В январе 1969 года я в Ташкенте не был. Было много служб, и я был в Кагане. В ноябре 1969 года я был в доме Анны Васильевны. Видел, как она била Таню. Но за что? По обвинению получается за то, что Таня отказывалась молиться. А на самом деле Анна Васильевна избила Таню за то, что та ночами не бывала дома, связалась с взрослым парнем, взяла без разрешения бабушки 120 рублей. Когда пропажа обнаружилась, отрицала, что она взяла деньги. Правда, потом призналась, но денег не вернула. Вот за это мать и била ее. Я говорил с Анной Васильевной, что битьем ничего не достигнешь. Но осуждать доведенную до отчаяния мать я не берусь. Следствие пишет, что после избиения Таня уходила из дома — это не правда. Мы с Таней готовили уроки для школы. Весь вечер я читал ей стихи.
Прервав рассказ, Адельгейм с надеждой спросил:
- Скажите, неужели суд во всем этом не разберется? Ведь мое дело так ясно.
Не дождавшись моего ответа, он сказал:
- Но, наверно, из-за того, что все всем ясно, дело мое безнадежно. Им нужно со мной расправиться во что бы то ни стало, им нужна жертва. Это так страшно... И все это уже было... Так, наверное, создавали обвинение моему отцу, матери, деду.
Я смотрю на Павла Анатольевича и думаю:
- Выдержишь ли? Не раздавит ли тебя эта машина?
1 КПЗ - камера предварительного заключения. По закону в ней разрешено держать арестованных не более трех дней.