Арест
Еще раз об обвинении
14 декабря 1969 года в квартире Адельгейма раздался настойчивый стук. Павел Анатольевич зажег ночник, посмотрел на часы, только семь часов. Кто бы мог стучать в такую рань? Постучали еще раз. Вскочив с постели и набросив на себя халат, он подошел к двери.
— Кто там?
— Откройте! Милиция!
— Милиция? - удивился Адельгейм и, открывая дверь, спросил:
— А что случилось?
В квартиру вошли шесть человек. В гостиной стало сразу тесно и душно. Без лишних объяснений старший группы приступил к делу.
— Вы Адельгейм?
— Да.
— Павел Анатольевич? 1938 года рождения?
— Да, да! Но в чем же дело?
— Мы обязаны провести у Вас обыск.
— Скажите же, наконец, в чем дело? Почему у меня производится обыск? Что все это значит?
— Вот Вам постановление об обыске.
Павел Анатольевич взял протянутую ему бумагу и прочел:
Постановление
12 декабря 1969 г. я, следователь прокуратуры Ленинского р-на г. Ташкента, Газарбеков, рассмотрев заявление Шкуренок Татьяны Ивановны о том, что она систематически подвергалась истязанию со стороны Адельгейма П. А. и других и учитывая, что в квартире Адельгейма П. А. могут находится предметы и вещи, могущие иметь значение для дела,
постановил:
произвести обыск в квартире Адельгейма П. А., расположенной в г. Кагане Бухарской области по ул. Большой Хмельницкой д. 86.
Постановление было подписано следователем и санкционировано прокурором.
Павел Анатольевич не смог даже сообразить, кто такая Татьяна Ивановна? Потом вспомнил: "Ах ты Господи, да это ведь Таня. Кто ее истязал? Когда я ее видел в последний раз? Кажется, в прошлом месяце.,.”
— Скажите, пожалуйста, она жива, с ней ничего не случилось?
Не отвечая на вопрос, старший группы спросил сам.
- С постановлением ознакомились? Я разъясню Вам Ваши права. Вы имеете право присутствовать при всех действиях следователя и делать заявления по поводу этих действий. Вам ясно? Вам запрещается покидать помещение и сноситься с лицами, производящими обыск, а также с лицами, которые могут прийти во время обыска. Вам ясно?
- Нет! Я, что, арестован? Разве я преступник?
- Я Вас ознакомил со всеми документами. Теперь приступим. Вопросы задаю я. Предлагаю Вам добровольно выдать деньги и ценности...
- Наши семейные сбережения в шкафу, вот здесь.
Витенков, он был старшим группы, открыл ящик, взял деньги, пересчитал, уселся за стол и достал бланк. Павел Анатольевич прочитал: "Протокол описи имущества".
Обращаясь к кому-то из группы пришедших с ним сотрудников, Витенков сказал:
- Снимайте с полок книги, подавайте их мне. Я буду просматривать их сам. Письменный стол я также осмотрю сам. К письменному столу я прошу Вас, Павел Анатольевич, не подходить. Вы можете сидеть напротив меня.
Конвеер работал. Размеренно и методично книги снимались с полок и передавались Витенкову. Он осторожно брал их в руки, тщательно осматривал корешки и откладывал в сторону на пол. Горы книг росли. Уже просмотрено более двухсот. Вдруг работу застопорилась. В руках у Витенкова перепечатанные на машинке стихи Волошина. Стихи отложены влево; вскоре туда же Витенков отложил стихи Ахматовой, Иванова, письмо Солженицына IV съезду писателей. Потом в эту же стопку он положил подборку статей "Голос родного православия". Дважды прочитав статью Никиты Струве из "Русской мысли", положил ее туда же.
К вечеру из двух тысяч книг было отобрано около тридцати, и составлен протокол с подробным перечнем отобранной литературы. Каждой книге, статье, выписке присвоено наименование: 'Документ №...
Так мысли, дневники, рукописи и ученические тетради Адельгсйма превратились в "вещественные доказательства".
Почему из двух тысяч книг отобрано около тридцати? По какому принципу отбиралась литература? Существовал ли вообще такой принцип? Конечно же, в выборе книг у следствия был свой смысл и свои цели. Объединение разных документов в одном списке идеологически вредной литературы должно свидетельствовать, что в лице Адельгейма сомкнулись два направления в инакомыслии — религиозное и политическое.
Совпадение интересов в инакомыслии - опасная для государства почва, на которой может вырасти объединение, организация, оппозиция. В обвинительном заключении нахожу:
"Все эти документы имеют главной целью объединение тех, кто недоволен некоторыми аспектами Советского государства и Советского общества, и организовать неустойчивых элементов на борьбу против советского правопорядка.
Как вышеуказанная литература, тексты, а также записи, сделанные самим Адельгеймом, рассчитаны на возбуждение у читателя отрицательного отношения к советской действительности и положению верующих в СССР, возвводится клевета на условия жизни в СССР, а также на государственный и общественный строй СССР".
Вдумаемся в смысл этого обвинения. Во-первых, следствие констатирует, что в Советском Союзе есть недовольные советским государством и обществом. Такое признание в официальном документе - уже сам по себе факт значительный. До сих пор официально сообщали о “единстве партии и народа”, а недовольных именовали не иначе как "отщепенцы”, "изменники”, "предатели”, "классово чуждые элементы” и т. п.
Во-вторых, в обвинительном заключении признается, что стихи, статьи и книги опасны тем, что они могут объединить недовольных. И не только объединить, но и организовать их на борьбу с советским режимом.
В-третьих, изъятая литература, тексты и записи Адельгейма вызывают у читателя отрицательное отношение к советской действительности. А это для государства опасно!
Вот каковы причины дела Адельгейма. Не заявление Тани, не сабля деда, снятая следователем со стены, а боязнь объединения инакомыслящих, недовольных и неустойчивых. Пока сила на стороне государства - государство будет действовать самым беспощадным образом, и закон ему не преграда. Закон можно толковать и так и этак. Закон можно изменить. Закону можно придать обратную силу. В общем, с законом можно поступить так, как того требует политика. Закон - ценность не абсолютная. Закон — в руках государства.
Разве могут доводы защиты убедить властителей и подчиненных им судебных чиновников в том, что лица, любящие стихи Волошина, не призывают к борьбе против правопорядка, что "Реквием” Ахматовой — не преступление, а плач матери по арестованному в 1937 году сыну.
Как убедить, что дневниковые записи — не клевета, а раздумья... Может быть, удастся убедить суд, что обратную силу закону придавать нельзя. Адельгейма обвиняют по закону, принятому в 1966 году, а все, что он переписывал, перепечатывал, собирал и читал, относится к 1957-1965 годам. Но, если уж КГБ решил - суд состоится, и Адельгейм будет осужден. Ведь его мысли опасны! Из него может вырасти руководитель недовольных. Вот ведь что он записывал в дневнике еще девятнадцатилетним юношей:
"„.борьба классов, возведенная в систему, мешает общественному миру”.
"Атеизм, который проповедуется марксизмом, являетя слепотой, за которую человек и общество расплачивается".
"Церковь не может присоединиться к движениям социальным, политическим, которые берут начало и силу из марксизма".
Соображения защиты выслушают, но Адельгейма осудят. Осудят не по закону, а для пользы партийного дела. Вышедшее из-под партийно-государственного контроля духовенство - источник критики философии материализма и практической политики государства.
Совместить марксизм с религией в философии невозможно. Но в практической политике, чего не бывает. Поэтому нужно найти форму сосуществования церкви и государства. Ведь что ни говори и ни делай, а верующих в стране десятки миллионов, и упустить контроль над церковью нельзя.
Адельгейм говорил о материалистической диалектике как о чепухе, в которой нет науки, для него лишь религия вечна. Но государство возводит в уголовное преступление неверие священника в диалектику и материализм и допрашивает об этом бывшего дьякона Погорелова В. М., Гребцова И. Ф., Пулатова С., священника Моргуна Н. Ф. и включает их в список лиц, вызываемых в качестве свидетелей.
Нет, это не "чепуха”! Это политика! Одного осудить — другим не повадно будет так думать и говорить. Юристы хорошо знают, что такое общая превенция, т. е. профилактика, предупреждение новых преступлений путем устрашения. При таком подходе к закону и праву еще можно считать, что Павлу Анатольевичу "повезло”, т. к. его обвиняют только по статье, по которой ему грозит "всего лишь” три года исправитель-но-трудовой колонии. Ведь его можно было обвинить в любом государственном особо опасном преступлении! А уж об антисоветской агитации и пропаганде и говорить нечего! Разницы между статьей, по которой обвинен Адельгейм, и антисоветской агитацией и пропагандой практически никакой нет, а наказание вдвое больше. Можно поступить и так и этак, и все будет по закону!
Адельгейма можно было бы обвинить и в организационной деятельности, направленной на совершение особо опасных государственных преступлений. А уж по этой статье возможности у следствия и суда неограничены, вплоть до высшей меры наказания — смертной казни!
В уголовном кодексе эта статья изложена так:
"Организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению особо опасных государственных преступлений, к созданию организации, имеющей целью совершить такие преступления".
Стоит только чуть изменить обвинение и написать, что Адельгейм, распространяя документы, имел своей главной целью организовать недовольных, и его можно по закону расстрелять. Уж если слово — так обвинительное слово!
Почему же Адельгейма обвиняют всего лишь в клевете на государственный строй? Почему ограничились только этим? Но в то же время в обвинительное заключение включили формулировки, которые заставляют думать о возможности более тяжелого обвинения. Почему? Небрежностью следователя этого не объяснишь. Уж кто-кто, а КГБ хорошо знает цену слову. Возможно, что это выдержки из ранее составленного обвинения, по которому Адельгейму отводилась роль организатора недовольных?
Может быть, изменилась политическая конъюнктура и создавать политическое дело не в интересах режима? Запрятать в лагерь уголовника и клеветника Адельгейма проще, чем приговором суда признавать в нем политическую фигуру? Может быть, грозные формулировки нужны для того, чтобы показать Адельгейму, что грозящее ему наказание — государственная милость, за которую нужно расплачиваться покорностью и благодарностью? В противном случае... Зачастую такой прием срабатывал. Обвиняемый, боясь худшего, признавал себя виновным и покорно отправлялся в лагерь с сознанием того, что он легко отделался.
Адельгейм виновным себя не признал, защищался, боролся, отстаивал свои принципы и взгляды, писал жалобы. Может быть, эти формулировки включены в обвинение с целью психологического давления на него? Вряд ли я найду ответы на эти вопросы в материалах уголовного дела.
Много позже в одной теоретической работе, посвященной анализу социалистической демократии, я прочту и выпишу себе для памяти следующие слова:
"Задача идеологического руководства в ее наиболее общем виде заключается в коммунистическом воспитании трудящихся. Эта грандиозная по своему масштабу и сложности задача распадается на ряд конкретных направлений: воспитания, коммунистического отношения к труду... формирования у людей... атеистических взглядов.
Вполне понятно, что эти цели достигаются отнюдь не дидактикой. Государству и его специализированным органам приходится помимо принципиальных политических решений, регулирующих процесс экономического, социального и духовного развития общества в целом, брать на себя текущую управленческую работу”. 1
Таким образом, процесс Адельгейма, несмотря на то, что он был замаскирован под обычный уголовный процесс, являлся актом "политического решения вопроса духовного развития общества", а специализированные органы государства взяли на себя работу по управлению этим процессом и составили обвинительное заключение.
1 Шахназаров. Социалистическая демократия. С. 98.